Отправлено: 24.11.14 22:35. Заголовок: Да наоффтопили ли,Ле..
Да наоффтопили ли,Ленчик ? Вроде, все в тему как-то. Но вам - виднее. Я не против и оставить- тема зацепилась за барина. А вот каким французским словом заменить русское определение " барственный"? Вот мне кажется, что раз мы пишем на русском, есть моменты, когда именно русское слово и определит колорит фразы. Я действую инстинктивно, пробуя слово на язык: как мне подскажет не разум, а вкусовые пупырышки.)))
Отправлено: 25.11.14 08:29. Заголовок: Глава 43. Атос гото..
Глава 43. Атос готовится.
Время шло незаметно. Рауль все больше входил в курс дел, но это не приносило ему ни радости, ни удовлетворения. Он даже начал проводить время с сыном, но Атос, надеявшийся, что ребенок сумеет заинтересовать виконта, с горечью убедился, что это все — формальное отношение, диктуемое лишь долгом. Рауль не испытывал пока никаких чувств к сыну: он, видимо, только раздражал его своей детской непосредственностью. Атос утешал себя мыслью, что мальчик станет интересен отцу годам к шести-семи, когда выйдет из-под опеки няни и его воспитанием вплотную займутся мужчины. А пока он своим вниманием и любовью старался компенсировать Роберу отсутствие самых дорогих людей. Все это действовало на графа не лучшим образом: постоянные мысли, что он совершал фатальные ошибки, воспитывая виконта, заставляли его заниматься анализом давно прошедших событий, в который раз лишая сна и покоя. В такие ночи Атос просто вставал и шел к внуку. С каждым днем он все больше привязывался к мальчику, сознавая при этом, что у него уже нет ни времени, ни сил, чтобы успеть вырастить еще и этого ребенка. А Робер, со всей силой обреченного на сиротство дитя, тянулся к деду. Однако стоило появиться в их обществе Раулю, и граф тут же находил предлог, чтобы оставить виконта с сыном наедине. Надежда умирает последней, а Атос не хотел терять ее только потому, что его собственный сын замкнулся от всего мира, утратив желание жить. Если бы не Робер, Атос, скорее всего, продал бы все свои земли и увез сына куда-нибудь подальше от Франции и воспоминаний. Но Роберу надо было обеспечить будущее, мысль о том, что мальчик может расти в нищете, претила графу. Мысли о том, что его род еще получит причитающуюся ему славу нет-нет, да и посещала графа де Ла Фер, но все чаще при этом он скептически улыбался. Этого ребенка он не желал растить в почтении к трону: Атос отлично видел, что происходит с королевской властью, и как все дальше расходится правление новой монархии с его принципами. Характер Робера разительно отличался от характеров отца или матери: в отличие от тихой и мечтательной Луизы, он весь был порыв и нетерпение. От Рауля он заполучил настойчивость в достижении желаемого. Мальчик был очень красив: голубоглазый и с золотистыми локонами до плеч, он производил впечатление ангелочка, в особенности, когда ему приходилось о чем-то просить, и он устремлял с мольбой свои прозрачные глаза на взрослого. В такие минуты нужно было мужество, чтобы отказать малышу. Рауль, если эта просьба была обращена к нему, отказывал сыну, считая это ненужным баловством и, вспоминая при этом, что в подобных случаях отец редко когда шел ему навстречу его капризам. Атос собирал свою волю в кулак, и старался доходчиво объяснить внуку, почему он не может выполнить его просьбу. Зато, когда он соглашался выполнить детскую прихоть, восторгу Робера не было границ. Больше всего мальчику нравилось, если кто-то их мужчин сажал его к себе в седло, и они отправлялись на прогулку. Вот и теперь, глядя в умильные детские глаза, граф понимал, что откладывать совместную прогулку он больше не сможет. Пока седлали для них коня, пока одевали мальчика, Атос спустился на первый этаж. В столовой он застал Рауля; виконт стоял у поставца и, заслышав шаги отца, сделал вид, что рассматривает серебряный кувшин работы Челлини. - Вы не изучили эту безделицу за всю свою жизнь? - не удержался от иронии граф. - Господин граф, представьте себе, я ни разу не удосужился внимательно рассмотреть это дивное творение мастера. Меня всегда больше привлекала шпага нашего предка. Атос не без удовольствия отметил про себя, что Рауль сказал «нашего предка», признавая себя частью их рода. - А я думал, что после первого визита д'Артаньяна в Бражелон вы не преминули тщательно изучить этот кувшин, Рауль, - он резко сменил тему, - не хотите ли проехаться с Робером? Мальчика как раз готовят к прогулке со мной, но я уступлю вам место, если у вас есть время и настроение. - Я немного провожу вас, граф, но далеко с вами не поеду, - Рауль чуть покраснел, - у меня дела с арендатором. - Как вам будет угодно, виконт, - Атос хотел что-то сказать, но передумал. В конце-концов, он и сам далеко не поедет: так, покрутится немного по лесу, чтобы развлечь внука. Лошадь не спеша ступала по тропинке, Робер крутил головой, как птенец, опасаясь пропустить что-то интересное и засыпая вопросами графа. Мальчик захлебывался от восторга, а потом вдруг затребовал, чтобы дед пустил коня в галоп. Атос отнекивался, старался отвлечь мальчика, но Робер разошелся и, уже капризно надув губки, готов был заплакать. К такому проявлению детского каприза бывший мушкетер готов не был: Рауль никогда так требовательно себя не вел, инстинктивно, даже совсем крошкой, понимая неопределенность своего положения в доме. Этот же сорванец ощущал себя важной персоной, центром мироздания в Бражелоне. Атос не собирался лишать внука этой уверенности, но в данном случае каприз был неуместен. Не станет же он объяснять ребенку, что с утра ему нездоровится, что от боли в груди у него темнеет в глазах, и единственно, чего он желает сейчас, это оказаться поскорее в доме. Атос тронул коня и в это мгновение Робер изо всех сил ударил лошадь пятками. Отлично выезженный конь удивленно всхрапнул и перешел на рысь. Атос, не ожидавший такой каверзы, едва успел ухватить внука и не дал ему вылететь из седла. В седле они удержались, но граф на какое-то мгновение потерял сознание и, когда туман в глазах рассеялся, понял, что судорожно держится за луку седла, а Робер тормошит его, глядя на него расширенными от страха глазами. - Все хорошо, мой милый, все хорошо, не бойся! - ему казалось, что он очень бодро успокаивает Робера, а, на самом деле, он едва шевелил пересохшими губами. - Мы с вами сейчас поедем домой, - теперь Атос действительно говорил внятно, взяв себя в руки. - Поедем медленно, и вы больше не будете мне мешать. Лошадь — это не игрушка, это большое и очень сильное животное, и чтобы уметь с ней договариваться, надо специально этому учиться. А пока сидите смирно и держитесь за гриву коня. Вот так. - Атос глубоко вздохнул и выпрямился в седле; к счастью липовая аллея, ведущая к замку, была неподалеку. Потребовалось еще с полчаса неспешного шага лошади, пока впереди замаячили башенки Бражелона. Но, только когда перед ними распахнулась узорчатая решетка ворот, граф де Ла Фер позволил себе улыбнуться: чтобы с ним теперь не случилось, Робер в безопасности. Навстречу им уже спешили конюх и Рауль. Атос бережно передал Робера отцу и спешился. Конюх, бросив на хозяина обеспокоенный взгляд, повел коня в конюшню, а граф медленно пошел по дорожке. Рауль, которому Робер с жаром рассказывал о прогулке, и о том, как он сам пришпорил лошадь, потому что граф боялся это сделать, с удивлением оглянулся на отца и тут же, опустив ребенка на землю, кинулся к графу. Он подоспел вовремя: Атос покачнулся и осел ему на руки. Когда Рауль заглянул ему в лицо, он увидел, что отец без чувств. Врач, суета в доме, испуг сына и плач слуг — все это прошло мимо сознания Атоса. Сначала была только боль, которую он привычно терпел. Потом боль ушла, но осталось чувство бесконечной усталости и внутренней опустошенности. И - давно забытое желание уснуть и не проснуться. Он утратил чувство реальности, полностью погрузившись в воспоминания: роскошь, которую он себе не часто позволял. Сейчас же ему казалось, что он снова с друзьями, а вокруг прокопченные стены старого трактира. Он даже не думал, что так отчетливо помнит едва ли не каждую балку, каждую ступеньку в «Сосновой шишке». Гул голосов служил привычным фоном, на котором отлично думалось, и еще лучше игралось в кости или карты. Отчаянным бретерам запрет короля на азартные игры не был указом, как не был и указом запрет на дуэли. Ощущение молодости, бесшабашности, полнейшей беззаботности, затопило Атоса. Он был сейчас только Атосом, только мушкетером без прошлого и будущего, и это сознание было отрадным для него. То, что осталось в прошлом с миледи, так же не играло роли, как не играло и то, что ждало его впереди. Чувство долга, ответственности за все, что происходит с ним и с близкими ему людьми, оказались сильнее. Мысль о том, что кроме этой мушкетерской жизни у него есть и другая, и в ней у него совсем другая роль, пробилась на поверхность сознания: он вспомнил о Рауле и Робере и, как в незапамятные времена трагедии на Ла-Манше, рванулся к поверхности. Только бы хватило ему воздуха, только бы выплыть: он обязан выжить для сына и внука! Кто-то протянул ему руку помощи, он судорожно ухватился за нее и очнулся: рядом был Рауль и держал его руку в своей. Глаза сына были полны слез, и Атос как-то отстранено подумал, что раз Рауль так испугался за него, он теперь никогда не покинет отца. Он хотел это сказать сыну, но виконт приложил палец к его губам, призывая к молчанию, и осторожно сжал его руку. - Доктор не велел вам разговаривать, отец, - произнес он успокаивающе. - Вам нужен покой. «Может быть, я и вправду заслужил этот отпуск?» - не без иронии подумал граф, послушно закрывая глаза. - «Что же, пусть Рауль сполна ощутит всю меру ответственности не только за Бражелон, но и за все, что происходит в его землях. А я, пожалуй, действительно буду отдыхать. Наверное, в первый раз в жизни. Если не считать Шотландии...» - запоздало вспомнил он, погружаясь в сон. Бражелон, затаив дыхание, всматривался в это бледное лицо, на котором словно не осталось ни кровинки. Но дыхание больного было ровным: он действительно спал. Неожиданная болезнь отца была для виконта громом с ясного неба. Где, когда и как пропустил он момент, когда граф впервые почувствовал себя плохо? Сколько Рауль не спрашивал себя, как не ворошил свою память, он ничего припомнить не мог. Видимо, он был настолько эгоистичен, что кроме своей Луизы ничего вокруг себя не видел. И Бог едва не наказал его! Доктор сказал, что граф чудом остался жив, и сердце у него давно уже больное. Если никто ничего не замечал, то исключительно потому, что господин граф владеет собой, как никто. Атос мало что рассказал сыну о своей жизни. Будь здесь, рядом, д'Артаньян, он бы не удивился: он отлично знал, сколько всего пришлось вынести сердцу друга. « Как только отец почувствует себя лучше, напишу капитану, чтобы он приехал!» - пообещал себе виконт, и тут же замер от мысли, как это может принять Атос: друг приехал проститься! Виконт много и обстоятельно размышлял о своем горе и своей смерти, не видя для себя выхода из создавшегося положения. Но он никогда не задумывался, что что-то может произойти с самым близким и дорогим ему человеком: отец казался ему незыблемым и не подверженным никаким житейским бедам. А теперь оказалось, что его отец так близко подошел к последней черте, что его спасло только чудо. У Рауля не осталось выбора: врач предупредил его, что малейшее волнение может убить графа, и ни о каком отъезде или путешествии не может быть и речи. Виконт отлично понимал, что ему предстоит еще и борьба с самим Атосом, который не захочет смириться с каким-либо бездействием. Энергии графа мог позавидовать и молодой человек, а теперь ему поневоле придется избегать и дальних поездок и волнений. К чести молодого человека, надо сказать, что он даже не вспомнил о своем горе, настолько тревога об отце поглотила его. «Клин клином вышибают», говорит народная пословица. Атос никогда бы даже подумать не смог, что подобные обстоятельства так повлияют на настроение сына, но он никогда такой ценой и не стал бы подвергать его подобному испытанию: это походило бы на шантаж. Графского терпения хватило на три дня лежания в постели. Больше его душа не вынесла бездействия, а тело... тело всегда было покорно его воле. Не смотря на протесты врача, мольбы Рауля и молчаливое неодобрение Гримо, Атос, едва встав с постели, повел себя, как обычно. От приступа осталась только некоторая слабость и ощущение, что сердце бьется в горле. Но старому воину обращать внимание на такую ерунду! Через неделю он, словно ничего не произошло, отправился верхом в Блуа. Куда? Зачем? Никому он ничего не сказал, а сопровождал его на этот раз Гримо. Атос ничего не сказал и сыну, но стороной Рауль узнал, что графа видели около дома его поверенного. Атоса, конечно, не обрадовало бы, что его визит к нотариусу не прошел незамеченным, но Блуа не такой большой город, все друг друга знают, и появление в городе графа де Ла Фер с управляющим сразу было отмечено в деловом квартале, где проживало дворянство мантии. Наблюдательные кумушки не преминули заметить, что упомянутый вельможа покинул дом уважаемого нотариуса с очень задумчивым, едва ли не отрешенным видом. Во всяком случае, этот вежливый господин, вопреки обыкновению, даже не приподнял шляпу в ответ на почтительные поклоны. Гримо следовал за графом, отстав не более чем на корпус лошади, и не спуская с него глаз. В отличие от всех, он знал, что происходило в кабинете поверенного: Атос велел ему остаться. Это было вопреки заведенным правилам: личные дела графа уж никак не касались его слуг. Но Гримо уже давно был для Атоса не просто слугой: десятки лет, прожитых бок о бок, и Рауль, сделали их одной семьей. То, что решалось у нотариуса, касалось Гримо. Атос окончательно оформил свое завещание и хотел, чтобы именно Гримо свидетельствовал этот акт. Кроме того, и сам управляющий был упомянут в этом завещании, которое возлагало на него долю ответственности за судьбу Робера. Старый и верный слуга оказался, наряду с Арамисом тем, кто отвечал за судьбу мальчика.
Отправлено: 25.11.14 17:09. Заголовок: stella пишет: А вот..
stella пишет:
цитата:
А вот каким французским словом заменить русское определение " барственный"
А словом "вельможный" - можно? Я помню, что в моих ТМ и ДЛС часто встречается слово "барин", не могла понять, почему так. Можно было раньше задуматься о вольности переводов Но тогда и здесь нет повода употреблять наше отечественное понятие.
Отправлено: 25.11.14 18:56. Заголовок: Не думаю, Диана , чт..
Не думаю, Диана , что " вельможный" подходит. Это, скорее, обращение, чем определение. Барственный - это какой-то холеный, уверенный, надменный и властный. В любом случае, в Атосе эта барственность так и лезла на глаза, как бы он ее не прятал.
Отправлено: 26.11.14 08:34. Заголовок: Глава 44. Супружеск..
Глава 44. Супружеская сцена.
Словно исполнив свой последний долг перед близкими, Атос начал платить цену тому состоянию, которое называют дорогой к смерти. Внешне он почти не изменился. Разве что совсем побелели волосы, по-прежнему серебристой волной спадавшие ему на плечи, и глуховатым стал голос. Он стал немного медлительнее в движениях и старательно скрывал, что для него сесть в седло, когда не держат стремя, почти подвиг. А в остальном, это был все тот же вельможа, приветливый и всегда готовый помочь друзьям, надменный и неприступный с людьми, не знакомыми с честью и совестью. Он полностью отошел от дел, занимаясь только внуком и своими воспоминаниями, которые он постоянно правил, внося в тетрадь Мемуаров. Теперь именно Рауль вел все дела, все реже прибегая к советам отца. Атоса это не задевало: это было то, чего он добивался от виконта. Внешне все выглядело благополучно, но Атос несколько раз замечал на лице сына выражение такой внутренней боли, что у него и самого болезненно сжималось сердце: Рауль ничего не забыл и ничего не простил, он только боле-менее успешно носил маску благопристойности и смирения. В июне 1667 года виконт по делам вынужден был посетить Париж. Он долго откладывал эту поездку, но его присутствие было необходимо: дело шло о судебных издержках, а быть в долгах Атос считал немыслимым позором для своей семьи. Едва закончив визит к нотариусу и покрыв долг, Рауль подумал, что раз уж он в Париже, то он бы мог постараться увидеть д'Артаньяна. Был еще, правда, де Гиш, которого он рад был увидеть, но маловероятно было бы встретить его здесь, когда весь двор, скорее всего, пребывал в Фонтенбло. К немалой радости Бражелона, капитан был в Париже и даже более того - находился в своем особняке на улице дю Бак. Сведения Рауль получил на Ломбардской улице в лавке, принадлежавшей некогда Планше, где отлично знали капитана королевских мушкетеров. Капитан д'Артаньян проживал теперь в собственном доме, сменившем отель Тревиль, и ставшим не только домом гасконца, но и штаб-квартирой полка мушкетеров. - Рауль, ты здесь? - мушкетер обнял виконта, словно родного сына и с тревогой вгляделся в его лицо. - Что-то случилось? Как отец? От него давно не было писем. - Все хорошо, господин капитан, все как обычно, - улыбнулся ему Рауль.-- Отец занят своими Мемуарами и Робером. А в Париж меня привели дела: отец совсем устранился от занятия поместьями, все проблемы он теперь доверил решать мне. - Давно пора! - пробурчал д'Артаньян. - Граф здоров? - Благодарение богу, отец чувствует себя хорошо. - Но в Париж не хочет приезжать? - Знаете, господин д'Артаньян, - чуть помедлив, признался Бражелон,- не будь такой необходимости, и моей ноги не было бы в столице. Но теперь, я надеюсь, меня долго не будет в Париже. Я рад, что могу с вами повидаться, и хотел бы видеть вас и в Бражелоне. Отец был бы просто счастлив, если бы вы были нашим гостем. - Я в этом и не сомневаюсь. Да и я соскучился не на шутку. Эх, - пробормотал он, - если бы и те двое смогли хоть на день оказаться во Франции! - А знаете, дорогой друг, - вдруг решился Рауль, - у графа есть небольшое поместье в Русильоне. Это очень близко от границы и мы бы могли... - Поговори об этом с отцом, - неожиданно сказал д'Артаньян. - Он знает, что и как сделать. Пока я на службе у короля, к моей персоне привлечено слишком много внимания. Всякое положение при дворе требует своих жертв. Но я не намерен отказываться от удовольствия хотя бы перед смертью повидаться с нашей компанией. Рауль хотел было возразить старому другу, что его мысли о смерти преждевременны, но какое-то странное предчувствие остановило его. Желание увидеть еще раз Портоса овладело и им: привязанность к гиганту была сильна, как никогда. Друзья отца стали и его друзьями, он твердо знал, что и они воспринимали его, как своего сына, и сознание этого наполнило душу виконта нежностью и тоской. Раньше он никогда не задумывался о возрасте друзей. Они пришли в его жизнь с рассказами опекуна, и, встретившись с ними впервые, он воспринял их, как сказочных героев. Только с годами, став старше, начал он их видеть, как реальных людей. И все равно их подвиги оставались для него такой же легендой, как рассказы Атоса о своих предках. Окончательно повзрослев, Рауль вдруг заметил, что время, так долго щадившее его близких, вдруг стало к ним безжалостно. Как-то сразу они постарели - д'Артаньян и Атос, как-то сразу стала заметна их седина, безжалостно отмечавшая прожитые года. Он и понятия не имел, сколько всего пережитого, сколько горя и бессонных ночей прошло над их головами. Виконт до сих пор довольствовался тем, что рассказали ему друзья, ему и в голову не приходило расспрашивать их. Теперь же он дал себе слово при первой же возможности расспросить не только отца, но и его друзей. Какие тайны хранила их память? Что знали они о минувшем царствовании, превратившемся для его сверстников едва ли не в легенды о короле Артуре. Какие подвиги совершили четыре мушкетера не только в молодости, но во времена Фронды, но и теперь, когда уже спокойно могли бы почивать на лаврах. Что заставило д'Эрбле и дю Валлона так стремительно бежать за пределы Франции? Бывшие мушкетеры всегда относились к нему, как к сыну. Не пришло ли время и ему стать тем, кому они смогут поведать свои воспоминания, чтобы и он, в свою очередь, смог передать это бесценное наследие своему сыну. Так не прервется цепочка, связывающая прошлое с будущим. Эти мысли не оставляли Рауля всю дорогу, пока он возвращался к себе в гостиницу. Ему открыл Оливен. На лице лакея явственно читалось какое-то сомнение, но он, принимая у хозяина плащ, шляпу и шпагу, хранил молчание. Рауль пытливо посмотрел на Оливена, но тот отвел глаза. - Что случилось, Оливен? - Господина ждет дама, - пролепетал лакей. - Но она не велела докладывать о себе. - Не велела? Но кто она такая, чтобы приказывать тем, кто мне служит? - Это я, господин виконт, - проговорила дама, выступая из полумрака комнаты. - Я, Луиза де Лавальер. - Вы!? Вы здесь?! Вы посмели!.. - Бражелон беспомощно опустился на кушетку, не сводя глаз с бывшей супруги. - Я посмела, Рауль. Я посмела, чтобы задать вам один единственный вопрос: как мой сын? - Он не ваш сын, вы бросили его! - машинально пробормотал совершенно ошеломленный виконт. - Пусть будет по-вашему. Но умоляю вас, ответьте мне! - Робер здоров. - Он... он вспоминает обо мне? - Он давно забыл, что у него была мать, - с поразившей его самого мстительной радостью ответил Рауль. - Забыл? Что же, я заслужила это забвение, - Луиза не скрывала слез. - Как и то, каким вас удостоят и остальные ваши дети, - хмуро бросил Бражелон, невольно показывая, что он осведомлен об отношении Луизы к ее детям от короля. - Мне нет прощения, я знаю, Рауль, - она сжала руки, - но скажите хотя бы, что вы не сожалеете о том, что было у нас в юности. - Зачем вы пришли, сударыня? - Бражелон посмотрел ей прямо в глаза. - Вам приятно видеть, что я не могу вас простить и по сей день? Вам хочется удостовериться, что моя жизнь больше всего похожа на ад? Вас не здоровье Робера волнует, вас волнует, способен ли я простить вашу измену. Чего вы добиваетесь? Зачем вам нужно мое прощение, если вас так любят? Вы можете получить индульгенцию от самого папы, но вы никогда не получите от него развод. Луиза, Луиза, теперь я прошу вас: уйдите и больше никогда не появляйтесь в моей жизни и в жизни моего сына. Иначе, и это я вам обещаю, я сумею проклясть вас. - Но простить... - Никогда! Потому что, простив вас, я предам все свои идеалы. Уничтожу последние принципы своей жизни... Вы спросили, не сожалею ли я о прошлом. Я сожалею лишь о том, что не слышал своего отца, что не поверил его знанию жизни и людей. Если бы я мог вернуть все назад, я бы ограничил наше знакомство той встречей в Блуасском замке, я не стал бы просить графа де Ла Фер о аудиенции у короля, и не стал бы настаивать на нашем браке. Вы бы остались просто юношеской влюбленностью и светлым воспоминанием о детстве. Так было бы лучше для всех. - Но у вас бы не было Робера! - воскликнула Луиза, цепляясь за этот последний довод. - Вы ошибаетесь: так бы звали моего наследника от другой женщины, выбранной для меня по законам династических браков. - Вы не были бы с ней счастливы без любви! - воскликнула Лавальер. - Но я не был бы несчастлив от ее неверности, - парировал Рауль, вставая и давая понять Луизе, что разговор окончен. - Прощайте, мадам,- он чуть поклонился, - уверен, что мы с вами виделись в последний раз. - Рауль! - Хватит! Я не желаю слышать свое имя из ваших уст. Для вас я чужой, совершенно незнакомый вам человек. В этом мире мы больше не встретимся. Он позвонил и сделал знак Оливену проводить непрошеную гостью. Потом подошел к окну и из-за занавеси проследил, как она уселась в портшез, и как слуги поспешно унесли его. - Вот теперь, действительно, все кончено, - прошептал Бражелон. Но ни радости, ни удовлетворения он от этого не получил. Осталось только тяжкое ощущение бесцельности собственной жизни.
Отправлено: 30.11.14 14:16. Заголовок: Глава 45. Просьба Ра..
Глава 45. Просьба Рауля.
Атосу не надо было особенно всматриваться в лицо сына, чтобы понять, что произошло что-то непоправимое. Рауль, который медленно, но верно возвращался к жизни, после своей поездки в Париж стал больше походить на выходца с того света, чем на живого, полного сил молодого человека. Граф не решился его расспрашивать ни о чем, но Рауль сам рассказал ему о встрече с Луизой. И Атос, как всегда и во всем случившемся, искал свою вину. Он был непростительно опрометчив, отдав все управление сыну. Он обязан был подумать, что дела неизбежно приведут виконта в Париж, а в Париже его всегда могла подстерегать встреча, которая была для него смертельно опасна. То, что Лавальер не побоялась прийти к мужу и просить его о чем-либо, лишний раз говорило Атосу не то, что она смелая женщина, а то, что она, как и все женщины - безжалостна. И Атос сам предложил сыну то, чего боялся больше всего: покинуть Францию, уехать из отчего дома, чтобы ничего не напоминало ему о происшедшем. Уже не утаивая ничего о своей жизни, рассказал он ему о миледи и, поколебавшись — о том, как расправился с ней оба раза. Рауль только покачал головой, - Луиза не демон, она - слабая женщина и то, что она совершила, это всего лишь подлость. Подлость я не могу забыть и не могу простить, но я не стану ей мстить. Мне жаль, что я ничем не виноват перед ней; мне было бы проще пережить ее измену, знай я за собой хоть какую-то вину. Та женщина, о которой вы мне рассказали, граф, была достойна своей участи — подобных монстров не должно оставлять на земле. Но я, который всю жизнь стремился хоть в чем-то быть достойным вас, не в силах пережить даже свою беду, свой позор. Я слаб и ничтожен, отец, я не сумел преодолеть жизненного испытания. Атос слушал сына и чувствовал, что у него уже нет сил ни ободрить Рауля, ни выговорить ему за слабость. Что он мог сказать ему теперь? Чем мог утешить? Он прекрасно понимал, что теряет, уже фактически потерял своего мальчика, что никакие слова не заставят Бражелона смотреть вперед, когда все его мысли направлены к тому концу, который он жаждет всем своим естеством. Теперь даже мысль об отце не привязывала его к жизни. Рауль передал просьбу д'Артаньяна о встрече и Атос, собрав последние силы, занялся ее подготовкой. Необходимо было наладить переписку с Арамисом так, чтобы агенты Людовика не перехватили писем. Атос, не повидавшись с д'Артаньяном, не имел представления об истории с близнецами. Поэтому его письмо ушло в Ванн, после чего слежка была им обеспечена. В Ванне, после бегства прелата, не осталось верных Арамису людей. Второе письмо Атос послал в Нуази, в монастырь, и именно оно нашло адресата. Арамис схватился за голову, узнав, что Атос писал в Ванн (графу изменила его обычная осторожность), но что-то исправить было уже поздно. Хорошо было хотя бы то, что письмо передали с курьером, а граф ни словом не упомянул Шато-Турен. Арамис был уверен, что сумеет обмануть ищеек короля, а точнее - Кольбера. Удастся ли это его друзьям, д'Эрбле не знал. Со своей стороны он задумался о том, где бы они могли скрыться, если их пребывание во Франции будет раскрыто. Если Атос и Рауль могли бы уехать из Франции, то для д'Артаньяна такой путь был неприемлем. Он, одним уже свиданием с двумя заговорщиками, мог быть безнадежно скомпрометирован, не говоря уже о виконте и графе. Четверо недовольных правлением друзей и примкнувший к ним капитан королевских мушкетеров - это ли не повод для Людовика расправиться с ними одним ударом? В таких обстоятельствах замок Атоса представлялся д'Эрбле ненадежным укрытием. В Байонне затеряться было не в пример проще, но Арамису хотелось места уединенного, где они могли бы спокойно встретиться, поговорить и (он это прекрасно сознавал) в последний раз отдать честь своей дружбе. По зрелому размышлению, идеальным местом для такой встречи ему стал представляться городок Моссе, расположенный едва ли в полутора десятках лье от Перпиньяна. Именно там находилась небольшая часовня Нотр-Дам де Корбиак, в стенах которой Арамис надеялся найти безопасный приют для друзей и самого себя. В год смерти доброго короля Генриха 4, монастырь, разместившийся в часовне, стал собственностью августинцев. У д'Эрбле были связи с отцом-настоятелем монастыря, и он был уверен в его гостеприимстве, а также и в умении держать язык за зубами. Они все будут добираться к этому месту самостоятельно, под разными предлогами, как виделось это Арамису, но события повернули в неожиданную сторону. Герцог де Бофор, раз за разом штурмующий стены пиратской столицы Джиджелли, просил об очередном подкреплении. Положение французов становилось отчаянным, действия флота были недостаточно эффективны, пехота не готова была к партизанской войне арабов, и Бофор умолял о поддержке. Весть об этом дошла и до Блуа, а в Бражелон ее принес курьер Бофора. Трудно понять было логику принца, который просил Атоса о поддержке и помощи. Прошедшие годы не убавили его почти детской веры в способность графа де Ла Фер сотворить чудо. Атоса в момент приезда курьера дома не было, офицера расспрашивал Бражелон, и это решило все. К возвращению Атоса Рауль твердо знал, что ему делать, не знал только, как это все объяснить отцу. Молча, не говоря ни слова, протянул он нераспечатанный пакет графу. Атос, бросив взгляд на бледное лицо сына, уселся за письменный стол и не спеша распечатал конверт. По мере того, как он углублялся в текст письма, написанного разборчивым почерком секретаря, на лице его проявилась целая гамма чувств: от изумления и легкого недоверия, до беспокойства и резкого недовольства. Обычно спокойный и беспристрастный, на этот раз граф не стал даже прятать своего возмущения письмом. - Граф, вы так недовольны этим посланием, - Рауль не спускал глаз с отца, пока тот пробегал глазами строчки. - Вас возмутило, что герцог вам пишет? - Да, но меня возмутил не сам факт его обращения к опальному дворянину!.. - Я не думаю, что он об этом знает, отец. - Вы правы, скорее всего, виконт. Нет, меня возмущает, что экспедиция поручена человеку, не имеющему понятия о подобных предприятиях. Факт, сам по себе вопиющий, если только это не повод избавиться от герцога. Теперь он молит о помощи, которую вряд ли сумеет получить. - Он просит вас о чем-то? - Он просит меня помочь воздействовать на Людовика и на Кольбера. С ума сойти: он считает меня всемогущим! Да, он действительно не знает, что мне вход в Пале-Руайяль заказан. Ума не приложу, чем я могу помочь ему! - Граф, у вас есть только один способ сделать это: отправить меня в Марокко, - тихо, не глядя на отца, прошептал Бражелон. - Вот как... вот как вы решили... - почти беззвучно промолвил Атос. Больше он ничего не прибавил; дыхание перехватило, а сердце сжали стальные клещи, из которых ему уже было не выбраться. В безмолвии прошло немало времени, пока граф не почувствовал, что он в состоянии встать. Уже у дверей он обернулся и посмотрел на Рауля таким взглядом, словно уже сейчас прощался с ним навеки. Будто заканчивая свои раннее сказанные слова, он добавил неожиданно ясным и глубоким голосом: «Раз это ваше решение, вы свободны. Прощайте, виконт!» Он вышел из кабинета, оставив сына раздавленным собственным решением и твердой волей отца, вышел, не проронив ни единого слова мольбы или сожаления. В этом был весь Атос: уважающий чужую волю и никогда никого не просивший о пощаде. Одному Богу было известно, что творилось в душе графа, какие мольбы или проклятия мог он посылать тому, кто отнимал у него самое дорогое, что оставалось в жизни. Но ни звука не вырвалось у него, пока он не дошел до спальни. Гримо, по шагам хозяина определявший его настроение, неслышно подошел, готовый помочь графу. Атос перевел на него взгляд и неожиданно для себя проговорил: - Гримо, виконт уезжает к герцогу де Бофору. Старому слуге больше и не надо было ничего говорить. Вся боль, весь ужас этих слов мгновенно дошли до него, он только застонал. Этот стон был последним, что запомнил Атос: комната закружилась вокруг него, перед глазами заплясали какие-то вспышки света, и он беззвучно осел на пол. Сознание он не потерял, но звать помощь Гримо запретил. - Раулю - ни слова! - приказал он тоном, не терпящим возражений. - Отлежусь. Атос даже в мыслях не допускал, чтобы его состояние как-то отразилось на решении сына. Никакой жалости, никакого снисхождения к его старости и одиночеству, он не хотел! Если Рауль не видит для себя другой судьбы, пусть идет ей навстречу. Он мужчина и отвечает за свои поступки. Так граф решил для себя, но согласно ли было с ним его сердце? Мучительная боль, боль, когда уже невозможно понять, физическая она или душевная, раздирала его на части. Знать, что теряешь сына, часть себя и не делать больше ничего, чтобы удержать его на гибельном пути... Атос, даже в самых мрачных своих предположениях, никогда не мог помыслить такого. Он, привыкший бороться с действительностью даже вопреки очевидному, сейчас просто опустил руки. Если бы Рауль смог до конца ощутить всю глубину отчаяния отца, он бы ужаснулся своей глухоте к его горю, очнулся бы. Но Атос, в своей гордыне, не смел признаться сыну, как отчаянно ждал, что Рауль ощутит его боль и придет к нему. Увы! Рауль, решив, что отец найдет в Робере все то, что не сумел воспитать в нем, сделал свой выбор. Мысленно он просил, он молил о прощении, но в реальности так и не решился нарушить уединение отца, боясь, что Атос сумеет его удержать от принятого ранее решения. У Рауля же не осталось ни воли, ни желания даже плыть по течению. Только мысль о покое, в котором растворится его существо навек: больше ничто не занимало его так, как эта мысль о смерти. И еще был жгучий стыд, что он не сумел оправдать надежд графа де Ла Фер. Отцу и сыну никогда не нужны были слова, чтобы понять друг друга. И сейчас, находясь так близко друг от друга, они были во власти похожих переживаний. Оба они начали обратный отсчет оставшимся дням, потому что для Рауля не было будущего без Луизы, а для Атоса все будущее было заключено в сыне. Напрасно Рауль тешил себя мыслями, что для отца внук станет еще одним сыном. Как и сам виконт, Атос не умел раздваиваться в своих привязанностях. И, если чувство долга способно было еще какое-то время поддерживать его силы, то огонь, поддерживающий его существование с появлением Рауля, тлел теперь из последних сил. «Мы поедем на встречу с моими дорогими друзьями вместе с Раулем, а потом я сам провожу его на корабль, отплывающий в Марокко» - назойливо крутилась в голове у Атоса мысль о расставании, которое было неизбежно, и делало реальностью его видение о прощании на берегу моря. «Я провожу его до Тулона, перед этим мы проведем несколько дней с д'Артаньяном, Портосом и Арамисом, а потом... потом я буду готов ждать решения своей судьбы».
Отправлено: 01.12.14 08:25. Заголовок: Глава 46. Последний..
Глава 46. Последний бастион.
Рауль в первый раз путешествовал по югу Франции. Вернее, он впервые попал в Перпиньян. Дорогу он не старался запомнить: он был занят своими мыслями и наблюдением за отцом. К тому же он был убежден, что возвращаться ему не придется. Робера и хозяйство Бражелона оставили на Блезуа, а Гримо, как и Оливен, верными тенями сопровождали своих господ. Атос не внушал Раулю особых опасений; казалось, дорога и предстоящая встреча вернули графу всю его энергию. Когда Атос видел, что Рауль не следит за ним, он, в свою очередь, уходил в себя. В такие минуты взгляд его, устремленный на сына, был полон такой боли и такого трагизма, что и постороннему человеку стало бы ясно, каких усилий стоили графу и его напускная деловитость, и его некоторая молодцеватость. Но никто не мог видеть, кроме Гримо, что творится с Его сиятельством. Атос ждал встречи с друзьями со смесью радости и печали, отдавая себе отчет, что это будет прощание навек. Иногда, думая о «четверке неразлучных», он словно грезил наяву, видя перед собой всю их веселую и неунывающую компанию в период осады Ла Рошели. Тогда призрак Миледи незримо витал над ними, но у них находилось достаточно оптимизма и задора устраивать пари, играть ночами напропалую или болтаться по окрестным кабачкам. И тон тогда задавал он, мушкетер Атос. Он только с виду был безразличен к происходящему. На самом деле его мозг напряженно работал, ища выход из создавшегося противостояния. Из противостояния, которое разрешилось казнью Анны де Бюэй. Его жены, его проклятия. И, как он теперь понимал - его Рока. Она сыграла в его жизни не просто трагическую роль. Она определила всю направленность его судьбы, его жизни. Сколько бы он не пытался восставать против ее мрачного воздействия, победителем, в конечном итоге, осталась она. Отняв у него все иллюзии молодости, она, под конец его жизни отбирала у него сына. - Отец, вам нездоровится? Может быть, мы остановимся, и вы отдохнете?- заботливый голос виконта заставил Атоса вернуться к реальности. Он так задумался, что бросил поводья, и его лошадь шла шагом за конем Рауля. - Нет-нет, виконт, нам надо торопиться, иначе мы не поспеем к назначенному дню!- граф очнулся от своей задумчивости и пришпорил коня.- Я не собираюсь опаздывать: это было бы неуважением к нашим друзьям. - Я боюсь, что господину д'Артаньяну не удастся вырваться со службы, - высказал их общие с графом опасения Рауль. - Д'Артаньян знает, как важно для нас увидеться в этот раз!- уверенно ответил Атос.- Он что угодно придумает, но добьется отпуска. По семейным обстоятельствам!- печально улыбнулся он. - Вы думаете, Людовик не поймет, какие «семейные обстоятельства» заставляют капитана просить отпуск на две недели?- с сомнением в голосе сказал виконт.- Этого достаточно, чтобы король не отпустил капитана или навязал ему сопровождающих. - Д'Артаньян что-нибудь обязательно придумает! Я верю в его изобретательность!- с непогрешимой увереностью в чудеса, которые способен был творить гасконец, возразил сыну Атос. Рауль только улыбнулся этим словам графа, в которых ему виделась наивность и страстность юношеской веры в непобедимого капитана. Атос все же решил заехать в Шато-Турен. Его не привязывали к этому замку никакие особые воспоминания, но ему хотелось показать сыну (так, на всякий случай: мало ли что еще может случиться) и эти владения. Рауль же не высказал ни восторга, ни удивления: казалось, ничто земное уже не волновало его. Он только вяло пожелал, чтобы Роберу достались и эти развалины. Атос бросил на сына суровый взгляд. - Я позаботился и об этом, виконт, раз уж вы решились связать свое будущее с герцогом де Бофором. Робер не будет нуждаться ни в чем и, надеюсь, сумеет с толком распорядиться наследством. У него порывистый и властный характер, лишнее имение и виноградники ему всегда пригодятся. Раулю почудился скрытый упрек в словах отца, и он опустил глаза. Отец почти не скрывает своего разочарования: не слишком ли строгая кара за неудачную судьбу обожаемого наследника? - Скорее бы все кончилось, - с тоской подумал Бражелон.- Это невыносимо и для меня и для отца. Графа тяготит мое присутствие, для него было бы лучше, если бы я уже был далеко. Тогда он смог бы полностью отдаться своим друзьям. Может, стоит убедить его, что я поеду вперед с Оливеном и буду ждать его в Тулоне. Это было бы самым разумным вариантом. - Граф, может быть мне бы стоило поехать вперед и все разузнать в порту. Если герцог сумел все же выбить какое-то подкрепление, я смогу отправиться с ним. Ежели нет, из Тулона я смогу получить самые последние новости о том, как обстоят дела в Джиджелли. - Короче, вы решили, что мне в тягость ваше присутствие, что я не могу дождаться, когда ваше измученное лицо перестанет стоять перед моими глазами? О, не бойтесь сказать мне правду, Рауль,- Атос резко развернулся лицом к сыну.- Видит Бог, в этом мире нет ничего для меня дороже вас. Вы были моим спасением в зрелости, вы и остались моей надеждой в старости. Я все еще надеюсь, мальчик мой, все еще надеюсь на чудо! Рауль побелел, как стена. - Этих слов я и боялся, отец!- пробормотал он глухим голосом. - Я дал вам свободу действий, виконт,- помолчав, проговорил Атос.- И я не намерен брать свои слова назад. Вы вольны в своих действиях. Если вам нечего делать в этом мире, постарайтесь свой уход обставить так, чтобы ни мне, ни вашему сыну не было стыдно за ваши действия. Хотите умереть,- он судорожно вздохнул,- умирайте, но со славой для своего рода и Франции. Если же для вас не важно, увидите ли вы перед отъездом наших друзей, можете уезжать. Я передам им ваши уверения в любви и дружбе. Д'Артаньян и Портос будут счастливы получить их. - Граф, прошу вас: ваша ирония убийственна для меня. - А для меня горько видеть, что вы готовы убежать, не отдав близким людям последнее «прощай»!- голос графа сорвался и Бражелон, забыв о почтительности бросился к отцу, сжав его в объятиях. Он явственно чувствовал, как вздрагивают плечи Атоса, но, когда он отпустил отца, лицо того было застывшим, а глаза — сухими. Рауль потрясенно отстранился, потом почтительно сжал в руках холодные, как лед пальцы и поцеловал руку отца. Атос смотрел сквозь сына тяжелым взглядом, в котором нельзя было прочитать ни его переживаний, ни его мыслей. Рассвет только занялся над холмами, окружавшими крохотный городок, когда перед городскими воротами показались два всадника на прекрасных конях. Оба путешественника, молодой, в мундире королевского гвардейца и второй, в почтенных годах, одетый в цивильный костюм, который так и не смог скрыть его блестящую выправку профессионального военного, были вооружены до зубов. Пистолеты, тяжелые боевые шпаги говорили сами за себя. Дворяне эти проделали долгий путь: об этом свидетельствовали и дорожная пыль на их одежде и заморенные в конец лошади. Одна из лошадей потеряла подкову и теперь прихрамывала на переднюю ногу. - Как ни странно, но мы добрались вовремя, господин капитан,- промолвил тот из путешественников, что был помоложе. - Если бы не вы, господин де Бикара, я бы прибыл на два дня раньше,- сердито пробурчал в ответ пожилой офицер.- Если бы я был не с вами, а с кем нибудь из своих друзей, или даже с вашим почтенным отцом, нас никогда не задержала бы такая безделица, как потерянная подкова или неуютная гостиница. Когда требовалось, мы из-под земли находили кузнеца, чтобы перековать коня или проводили ночь и в стогу. Нынче молодежь пошла слишком нежная. - Ну, полно вам, господин капитан,- рассмеялся тот, кого назвали Бикара.- Можно подумать, что вы такого уж плохого мнения о нашей молодежи! Разве вас не вдохновляют победы Его величества. И ведь это только начало. У короля обширные планы, я не сомневаюсь. - Возможно. - Господин д'Артаньян, ну не станете же вы меня убеждать, что вам они неизвестны! - Вот и я думаю, что именно с этой целью: узнать, что мне о них известно и придумал Его величество мне эту тайную компанию с вашим, милейший Бикара, сопровождением. Король очень обеспокоен, как бы я чего не упустил по дороге. Он решил, что мои глаза ослабели к старости, а мозги не в состоянии осмыслить все, что видят глаза. Бикара опустил голову с покаянным видом: д'Артаньян был не так уж и не прав в своих выводах; король Людовик не доверял своему верному слуге, когда дело доходило до друзей мушкетера. Вот и сейчас, узнав, что капитан испросил отпуск по семейным обстоятельствам, подписал его, навязав ему спутника под предлогом, что капитану будет не до наблюдений по дороге, раз он так поглощен своими личными делами, а молодой спутник его не стеснит, зато будет его глазами и ушами. Король не может упустить возможности любой инспекции дорог, тем более что это важно для его планов продвижения войск. Д'Артаньян не смог отказать Его величеству в просьбе, которая больше походила на приказ. Оставалось только надеяться, что в дороге капитан сумеет как-то отделаться от своего спутника. Но отделаться не получилось. Жорж де Бикара оказался честным человеком, для которого воспоминания его отца были святы. И в этих воспоминаниях всегда фигурировала четверка «неразлучных», о которых Бикара рассказывал не только с симпатией и уважением к былым противникам, но и настоящим восторгом. «Быть побежденным такими фехтовальщиками и людьми таких достоинств — почетно!»- не раз говаривал он сыну. Д'Артаньян вдруг обнаружил, что на старости лет стал сентиментален. Он так и не смог избавиться от молодого человека. И вот сейчас, стоя перед городскими воротами Моссе, он решился сказать Бикара, куда направляется. - Сейчас мы с вами отправимся в один из монастырей. Но, прежде чем мы туда попадем, я бы хотел выяснить у вас, молодой человек, как далеко простираются ваши полномочия в отношении меня. У меня сложилось впечатление, что вы получили приказ следовать за мной неотступно. Я прав в своих предположениях, господин Бикара? Бикара смутился. - Да, я вынужден признать, что получил приказ следовать за вами неотступно. - А насколько этот приказ соответствует тому, о чем вы обязаны доложить Его величеству? - Я вас не понимаю, господин капитан!- покраснел молодой человек. - Не понимаете? Ну-ну,- ухмыльнулся в усы мушкетер.- Я объясню. Вы обязаны везде сопровождать меня, чтобы я не улизнул никуда от вашего бдительного ока. Но обязаны ли вы уведомить короля о том, с кем, когда и как я встречался по своим «семейным» делам. - Такое распоряжение я получил не от Его величества непосредственно. - Но получили! И от кого же, если не секрет? - От господина Кольбера. - И вы намерены следовать ему от первой до последней буквы? Бикара тяжело вздохнул. - Я надеюсь, что найду способ обойти его, оставаясь честным человеком. - Господин Бикара, у вас есть два выхода из ситуации. Первый: вы пойдете со мной и дадите мне слово, что никто не узнает, с кем я встречаюсь в этом городе. Второй: я буду вынужден все же избавиться от вашего присутствия на некоторое время. Лучше будет, если мне не придется для этого связать вас, и вы добровольно проведете пару дней в одиночестве где-то в Моссе. Обещаю, что потом я все вам расскажу так подробно, что вам покажется, что вы сами присутствовали на этих встречах. А спустя время вы сами решите, что и как рассказать королю; но не раньше, чем я буду уверен, что этим людям, которые меня ждут, уже ничего не будет грозить. Какой вариант вы примете? - Я буду ждать вас в Моссе. - Отлично! А чтобы вам не пришлось терзаться угрызениями совести, сделаем так!- и прежде, чем Бикара успел сообразить, что собирается сделать капитан, д'Артаньян нанес ему короткий удар в солнечное сплетение. Бикара охнул и повалился на шею своего коня. Капитан поддержал его и так они проследовали до ближайшего постоялого двора. Там дАртаньян сдал его на руки трактирщика и прошептав нечто на ухо хитрого хозяина опустил ему в руку несколько золотых. Убедившись, что о Бикара позаботятся, мушкетер оставил своего коня в трактире и пешком (так он надеялся меньше привлекать внимание) отправился в монастырь, где у него была назначена долгожданная встреча.
Отправлено: 01.12.14 12:03. Заголовок: Глава 47. Последн..
Глава 47. Последний бастион (продолжение)
Могучая фигура Портоса маячила в дверном проеме, радуя глаз роскошью костюма, блеском позументов и самоуверенностью. Похоже, на гиганта изгнание не произвело угнетающего действия. Д'Артаньян шагнул в его объятия без всякой опаски, и тут же почувствовал, как затрещали кости. - Портос, дружище, поберегите свои силы для чего-то пострашнее дружеских объятий, - д'Артаньян пытался сделать вдох-выдох, чтобы понять наконец, уцелели ли его ребра в тисках барона. - Я, в следующий раз, в предвкушении ваших дружеских ласк надену латы. - Д'Артаньян, мой дорогой, я так соскучился по всем вам, вы себе даже не представляете! Испания — прекрасная страна, но одного Арамиса мне там недостаточно. К тому же, он вечно занят и его никогда не соблазнишь посидеть с бутылочкой вина и картами. - Портос, я вам торжественно обещаю на время встречи нашей четверки забыть о том, что я — епископ! - улыбающийся Арамис появился за спиной барона. - А вы еще епископ? - не удержался д'Артаньян. - Представьте себе, да! В Испании иезуитский священник спокойно может пребывать епископом, - парировал прелат. - Его христианнейшее величество не видит к этому, в отличие от своего собрата во Франции, никаких препятствий. - И, продолжая улыбаться, Арамис протянул руку ошеломленному мушкетеру. Потом он решительно притянул его к себе и крепко обнял. - Мне вас не хватает не меньше, чем Портосу, капитан д'Артаньян. Капитан высвободился из объятий и нетерпеливо огляделся вокруг. - Кого вы ищете, друг мой? - Я не вижу Атоса. Граф что, не приедет? - Атос уже здесь. Он приехал вместе с виконтом. -Так почему я его не вижу? - Атос отдыхает. - Что это значит «отдыхает»? - поразился мушкетер. - Что-то случилось? - Видите ли, - Арамис как-то странно поморщился, - граф с сыном приехали раньше всех, но... Атос старше всех нас, знаете ли... - Арамис, вы можете мне толком объяснить, что с нашим другом, - вскипел дАртаньян. - Где вы его спрятали? Я хочу его видеть! - Д'Артаньян, не шумите: я здесь, - улыбающийся Атос возник на пороге. - Идите ко мне, сын мой! - он ласково взял гасконца за плечи и долго, удивительно долго, всматривался в его черты, словно старался запечатлеть их в памяти. - О, а вот и виконт, - воскликнул он, увидев Рауля, с мрачным видом подходившего к друзьям. Мушкетер перехватил суровый взгляд графа, обращенный к сыну, после которого Рауль натянул на лицо подобие улыбки. - Дело плохо, - пробормотал едва слышно д'Артаньян, но Атос не дал ему времени особенно задуматься над их немой игрой лиц. - Наконец-то мы все вместе, друзья. Предлагаю забыть на время все, что с нами было и вернуться на бастион Сен-Жерве. Пусть здесь не будет ларошельцев, но дух той пирушки должен быть с нами. - А салфетка? - прогудел Портос, - без салфетки-знамени я не согласен пировать. - Будет вам и знамя, - рассмеялся Арамис. - Идемте, стол уже накрыт. - О, как прекрасно выглядит это застолье! - Дю Валлон довольно потер руки. - Атос, вы не находите, что этот обед все же изысканнее, чем тот, которым мы угощались на виду у бедных гугенотов. - Не сомневаюсь в этом, мой друг; в особенности, если блюда готовились при вашем непосредственном участии. - Я только высказал свои пожелания. У здешних монахов отличный повар, а мой Мустон проследил, чтобы все было сделано так, как принято в моем замке в... Тут Портос замолчал, вспомнив, что Пьерфон недоступен для него. - Граф, мы знаем, что вас трудно удивить гастрономическими изысками, - тут же вмешался Арамис, стараясь сгладить неловкую паузу, - но испанский колорит мы все же, надеюсь, сумели придать этому столу. - Конечно, без вашего любимого хереса мы не обошлись, но на столе вы найдете и еще одно превосходное вино - «Шато-Турен». - Давайте пить, друзья, и пить много. Так, как пили мы на бастионе. - И давайте строить планы! - подхватил Портос, направляясь к столу. - Черт возьми, я проголодался! Вы так долго ехали, д'Артаньян! Вы один, без слуги? - Своего спутника я оставил в придорожном трактире, - довольно ухмыльнулся в усы капитан. - Спутника? - насторожился Арамис. - Кто это? - Об этом я расскажу вам, мой дорогой епископ, после пятой бутылки! - хитро прищурился мушкетер. - Не волнуйтесь, нам ничего не угрожает. По крайней мере, это не будет женщина. - Король Людовик и его ищейки будут пострашнее, д'Артаньян, - нахмурился д'Эрбле. - Вы принимаете меня за дурака? - холодно спросил капитан. - Боже меня упаси! - Так вот, я и позаботился, чтобы нам никто сегодня не мешал наслаждаться обществом друг друга. Так где этот «Шато-Турен», Портос? За что пьем первый тост, друзья? - За наш старый девиз: «один за всех, и все - за одного!» Звон бокалов заглушил дружный смех. Посыпались шутки, последовали воспоминания. Рауль сидел как во сне. Рядом с ним отец, забыв про года, наполнял бокал за бокалом, пил и не пьянел. Смеялся так весело, так заразительно шуткам д'Артаньяна, что виконт не верил себе, глядя на графа: неужто его отец совсем седой? Атос выглядел моложе его самого, и то же поразительное превращение произошло и с остальными. На их фоне, именно Рауль выглядел стариком, немощным и безразличным к жизни. А седовласые юноши наперекор времени веселились, как встарь. Острое чувство своей оторванности от мира, своей бесцельности существования, охватило виконта. Ему захотелось незаметно уйти с этой мушкетерской пирушки, которой так самозабвенно отдались его отец с друзьями. «Какими же они были в молодости, если и сейчас в них столько огня и юношеского задора», - подумал он с тоской и изумлением. - «Я совсем не знаю их, а теперь уже и не осталось времени, чтобы понять и узнать»... - Он поймал на себе острый взгляд отца и наклонился к его плечу. - Граф, я вас покину не надолго. Я, кажется, переусердствовал с вином. - Прогуляйтесь, виконт, только не уходите далеко. Вне стен монастыря небезопасно для нас. Настоятель предупредил, чтобы мы не выдавали своего присутствия среди монахов. - Он чуть пожал плечами. - Можно подумать, что мы похожи на служителей божьих! - Я осмотрю двор. Если что-то увижу подозрительное, сразу же вернусь. Ночь в этих южных краях была восхитительна и напоена ароматами неведомых трав. Тишину нарушал только стрекот цикад, да изредка, из трапезной, долетал смех Портоса. - Как же они умеют уходить от сиюминутных забот и печалей, - думал Бражелон, усевшись на теплый еще камень на монастырском дворе. - Или они просто делают вид, что им все это не важно рядом с радостью встречи? Я бы никогда так не сумел. Это люди старого закала, они знают, как находить радость в малом. Я могу быть спокоен за отца: друзья не оставят его в одиночестве, и он достаточно силен душой, чтобы пережить смерть сына, разрушившего все его надежды. Решительно, эта ночь решила многое для меня. Отец прав во многом, но он не учел, что судьба наградила меня только одним другом - им самим. Я слишком прост для этого мира, у меня не хватает запаса оптимизма, которым так щедро одарены друзья графа. Я сижу на необитаемом острове, вокруг меня безбрежный океан человеческих страстей, а у меня нет сил окунуться в него, не говоря о том, чтобы броситься вплавь навстречу людям. Все, что мне теперь остается, это найти смерть в бою и пасть со славою. Отцу тоже пришлось тяжело в жизни, он тоже узнал боль предательства. Он тоже не хотел жить, искал смерти, но она предала его. Наверное потому, что у него было предназначение в жизни: вырастить сына. А какое предназначение было у меня? Влюбиться в химеру, предназначенную другому? Посвятить свою жизнь призраку счастья, не видя ничего вокруг? Я не имею права даже сказать, что меня не предупреждали: отец делал все, чтобы вернуть мне трезвый взгляд на вещи. Я был слеп, своей женитьбой я привел семью к краху, вместо того, чтобы придать ей блеск и прощения мне быть не может. Рауль, невольно застонав, закрыл глаза руками. Хрустнул камушек под чьей-то ногой и виконт хотел было вскочить, но на плечо ему легла твердая ладонь и знакомый, чуть хрипловатый голос д'Артаньяна произнес с характерным гасконским акцентом: «Все пройдет, мой милый, все раны затянутся». - Вы верите в это, шевалье? - Рауль поднял голову, стараясь увидеть, что выражает лицо старого капитана. - Если бы не верил — не стал бы говорить, виконт. Твой отец, да и наш Арамис тоже могли бы сказать то же самое. - Отец мне рассказал кое-что. - И тебя не убедил его пример? Отец твой остался жив, вопреки всему. Он сильный человек, он был нам всем опорой в жизни. - О себе, мой друг, я сказать такого не могу. И я никогда не смогу простить ее. - Рауль, никто не говорит вам о прощении. Но она — не единственная женщина на этом свете, черт побери! - Но не для меня! - Виконт, мне кажется, что вы еще не решили для себя, чего в вас больше: любви или ненависти. - Д'Артаньян покачал головой. - Шевалье, - Рауль прямо посмотрел в глаза мушкетеру, - Я уезжаю к герцогу де Бофору. Все, о чем я молю вас: не оставляйте графа. Ему нужно ваше внимание, ваша забота. После моего отъезда у него не останется в жизни никого, кроме внука и друзей. - Вы намерены?.. - Вы правильно угадали: я не собираюсь возвращаться во Францию. Во всяком случае — живым, - прибавил он едва слышно, но д'Артаньян прекрасно уловил последние слова. - Вы считаете меня трусом, капитан? - Трусом? Нет, не считаю. А вот безумцем, зря растрачивающем свою молодость - считаю. Но это ваше право, я не стану вас переубеждать. - Отец выразился так же. - Атос верен себе. - Д'Артаньян помолчал. - Так что с графом? Он болен? - Отец не подает виду, они с Гримо сговорились утаить от меня состояние графа, но я не слепой, я вижу, как изменился отец. - А я за столом ничего не заметил. - Он прекрасно владеет собой, шевалье, но эта поездка ему уже не по силам, я это отлично вижу. Я молю бога, чтобы он после Тулона сумел добраться домой. Его силы почти исчерпаны. Д'Артаньян не сказал ничего, а в темноте нельзя было понять, какое у него лицо, но Рауль все же ощутил безмолвный упрек старого друга графа. - Вернемся лучше к столу, виконт, - д'Артаньян протянул руку молодому человеку. - Друзья начнут беспокоиться. Компания изрядно подвыпивших бывших мушкетеров встретила их дружным смехом. Больше всех пьяным выглядел Арамис: у него просто глаза закрывались. - Ваше преосвященство, вам, пожалуй, пора в постель, - посоветовал мушкетер другу, но Арамис гордо выпрямился, изо всех сил пытаясь стряхнуть хмель. Краска бросилась ему в лицо, напомнив очаровательную манеру молодости заливаться румянцем смущения по любому поводу. - Д'Артаньян, я сегодня мушкетер, а не духовное лицо! - язык у прелата слегка заплетался, и Атос с интересом покосился на д'Эрбле: Арамис выпил не так много, чтобы опьянеть, словно девица; он опять играет в какую-то игру, этот вечный интриган. - Портос, дружище, вы помните, что я вам обещал напиться? Вот я и исполнил свое обещание: я пьян, как сапожник! Но Портос не слышал признание прелата: он крепко спал, откинувшись на спинку своего кресла, и его могучий храп мог с успехом перекрыть любую шумную беседу. Это послужило друзьям знаком, что и им пора в постель. - Я провожу вас в вашу келью, капитан, - Арамис бодро встал со своего места. - Граф и виконт, я надеюсь, сами смогут добраться до своих спален: они знают, куда идти. - Келью вы мне выбрали, чтобы мне было, где каяться в грехах, Арамис? - ухмыльнулся мушкетер. - Надеюсь, там постель не хуже, чем та, что была у вас в Нуази? - Вы будете довольны. Атос, Рауль, доброй ночи! - Какой ночи, - махнул рукой граф. - Скоро рассвет. Арамис повел мушкетера в его комнату, но д'Артаньян отлично понял маневр друга. - Так кого же вы оставили в трактире? - приступил Арамис к делу, которое не давало ему покоя весь вечер. - Вам не удалось провести короля? - Он навязал мне в сопровождение... кого бы вы думали? - Откуда мне знать, кто может взять на себя роль шпиона. - Парень не смог отказаться. - Кто это? -Жорж де Бикара. Сын того Бикара... - Я помню отца, - быстро произнес Арамис. - И что вы сделали? - Слегка лишил его языка, и оставил на попечение трактирщика. - Это опрометчиво! - А что мне было делать? - Заставить его замолчать навек. - А как бы я потом объяснил все Людовику? И он — славный парень, у меня бы рука не поднялась. Мы с ним заключили договор, и он дал мне слово дворянина. - И вы поверили? Д'Артаньян, я не узнаю вас: где ваша хваленая осторожность? - Арамис, я знаю людей. А вот вы стали настоящим иезуитом. Арамис поджал губы. - Мы рискуем с Портосом жизнью, д'Артаньян. - Я знаю это и клянусь, что ни один волосок не упадет с ваших голов, Арамис. Вы успеете вернуться к себе. Завтра утром я уеду и увезу этого Бикара. Даже если предположить, что по нашим следам король послал своих людей, я знаю тропки, которые уведут их в сторону. Спите спокойно, Арамис. Хоть вы и старались напиться, у вас это не получилось. - Я быстро трезвею, д'Артаньян. - Правда? В молодости я этого не замечал! - и мушкетер со смехом обнял д'Эрбле. - А салфетку мы все же забыли вывесить, Арамис! И Портос нам этого не простит!
Отправлено: 01.12.14 14:19. Заголовок: Я пока помалкиваю, п..
Я пока помалкиваю, поскольку боюсь ошибиться в предположении... Но вместо комментария - вот. Не могу удержаться, хоть убейте, это - про них. И про эту сцену. P.S. Кажется, найти клип без рекламы в начале не удалось, но ее можно пропустить.
Встреча получилась очень теплой. Стелла, спасибо за главу. Скрытый текст
*шепотом* А у господина Портоса точно есть еврейские корни. "Соскучился за вами" - так по-одесски. :) Простите, пожалуйста, что обращаю на это внимание. Эта мелочь нисколько не портит повествование. Еще раз спасибо.
Оффтоп: Мне сегодня Атос с Раулем приснились. Никогда не снились, а тут вдруг... :)
Отправлено: 01.12.14 20:42. Заголовок: jude , вот, опять я ..
jude , вот, опять я эту ошибку пропустила, а Камилла мне ее, между прочим, указала. Переправлю. Оффтоп: Вот Клугер в своем " Мушкетере" к марранам и возводит Портоса.
Отправлено: 01.12.14 21:01. Заголовок: А песня "Как мол..
А песня "Как молоды мы были" действительно очень подходит. Вообще, великолепная песня. У меня ещё "Команда молодости нашей" с мушкетёрами ассоциируется.
Ленчик, вы, конечно, вольны удалять, что считаете нужным. Но прошу, если можно оставить это литературное исследование, ну или перенести в раздел о переводах. Поняла, что когда читала, не обращала на это особого внимания. Но вот взялись потрошить, и я скажу, что да, "барин" для меня в каноне - минус переводу. Ну а у Стеллы... возможно, где-то она хотела передать ту особую окраску смысла, что дает нам "барин" в замен сухого "господина". Дюма, понятное дело, не мог ее передавать.
Хочу так же сказать спасибо Стелле за чудесные иллюстрации. Здорово, когда автор может нарисовать картинку не только словами, но и карандашом. Читателю лучше видно, как он себе представлял этот момент. Восприятие становится более полным и ближе к авторскому.
Отправлено: 02.12.14 08:41. Заголовок: Глава 48. Расставан..
Глава 48. Расставание.
После вчерашней пирушки проснуться было не просто, хотя д'Артаньян поднялся скорее по привычке, чем по необходимости. Арамис сказал правду: келья оказалась весьма уютной, а постель мягче, чем те, к которым гасконец привык в своей походной жизни. Капитан, не надеясь, что кто-то из друзей уже встал, вышел во двор. К своему полному изумлению, первым, кого он увидел, был Бикара. Молодой человек, мрачный и бледный, как раз входил в открытые ворота, ведя в поводу своего коня и коня д'Артаньяна. - Как вы меня нашли, сударь? - мушкетер поспешил к молодому человеку. - Без каких-либо проблем, капитан. Вы - заметная фигура в Моссе. - А я-то надеялся, что мой штатский вид никого не заинтересует. Вы очень обижены на меня, Бикара? - и гасконец с виноватым видом коснулся кулаком собственной груди. - Это было достаточно неприятно, капитан. Но я вас понимаю, так вы мне пытались обеспечить алиби. - А теперь вы сочли себя свободным и решили узнать, с кем я встречаюсь? - Господин д'Артаньян, я еще в Париже знал, кого вы должны здесь найти. Переписка ваших друзей и письмо к вам графа де Ла Фер попали в руки короля. - И теперь нас ожидает встреча с теми, кто идет по нашим следам? С королевскими гвардейцами? - Маловероятно. Но было бы лучше, если бы господа дю Валлон и д'Эрбле поскорее вернулись в Испанию. - Я понял вас, Бикара! - д'Артаньян, прищурившись, вглядывался в лицо молодого человека. - Сколько времени есть у них? - Боюсь, что времени у них не осталось. Д'Артаньян сделал знак Бикара, чтобы он вернулся в город и отобрал у него повод своего коня. В эту минуту на пороге возник Портос. - Портос, седлайте свою лошадь и лошадь Арамиса, а я пока предупрежу друзей. Вам здесь нельзя оставаться ни минуты, - и, не обращая внимания на оторопевшего Портоса, капитан привязал своего коня к коновязи и поспешно взбежал на крыльцо. Найти д'Эрбле оказалось делом нескольких минут, а будить его и не понадобилось. Д'Артаньян и рта не успел раскрыть, а Арамис уже проверял свои пистолеты. Верная шпага привычно покоилась на его бедре. Арамис не собирался так быстро возвращаться к личине пастыря. - Где Рауль и Атос? - только и спросил он. - Мы должны распрощаться. - Мы здесь, друзья! - Атос и Бражелон стояли на пороге. - Кажется, мы не зря тревожились. - Арамис, все готово! - Портос, шумно отдуваясь, возник в дверном проеме. - Ну, что же, друзья, будем прощаться! - прелат затуманенными глазами оглядел бывших мушкетеров. - Может, Бог будет к нам милосерден, и мы еще встретимся. - А я в это верю! Верю, хотя и составил свое завещание перед тем, как ехать сюда. - Портос сгреб своими ручищами всю компанию к себе на грудь. - Эх, никогда и нигде мне не было хорошо, друзья, если вас не было рядом. - Даже рядом с госпожой Кокнар? - поддел его гасконец. - Особенно рядом с женой я понимал, что вы далеко, - серьезно ответил ему дю Валлон. - Мы - братья, мои дорогие друзья. Он обнял и поцеловал д'Артаньяна, потом Рауля и, наконец, Атоса. И — не выдержал, утер слезу. - Ну, вот и все, пора в путь. Мушкетон подвел коней. - Мушкетон, побудь тут с недельку, потом тебе помогут нас найти, - негромко шепнул ему Арамис и повернулся к Атосу. - Арамис, вы отвечаете за Портоса, помните. Он большое дитя и ему без вашей помощи не устроиться в Испании, - немного суховато напутствовал его Атос. - Скажите, Атос, после того, что я вам вчера рассказал о близнецах, вы осуждаете меня? - голос Арамиса дрожал. - Если вы думали только о справедливости, я вас всецело оправдываю, - ответил Атос, не глядя в глаза друга. Арамис порывисто обнял его, пряча пылающее лицо у него на плече. - Атос, все, что случится со мной, случится и с нашим братом Портосом!- глухо пообещал он графу и, сжав его в объятиях напоследок еще раз, повернулся к гасконцу. - Прощайте, дружище! - До свидания, Арамис! - протянул ему руку мушкетер. - Что-то подсказывает мне, что мы с вами еще не раз увидимся. А сейчас - в путь! - Не беспокойтесь за нас: я знаю, как проехать в порт, где нас ждут и сделать это так, что нас и коршун не заметит. Из Испании я вам напишу, и никто не сумеет перехватить моего письма. - Арамис вскочил в седло, словно ему было двадцать лет, и впереди его ждала прелестная белошвейка. Портос уже был на коне. Всадники в последний раз махнули друзьям и пришпорили лошадей. - Прощайте, мои дорогие, - прошептал Атос. Он стоял с помертвевшим лицом, не в силах махнуть хотя бы на прощание. Д'Артаньян заметил его состояние и, взяв его под руку, увел в дом. - Что с вами, Атос? Нашим друзьям грозит опасность, я не спорю, но хоронить их еще рано, поверьте моему чутью. - Я не говорю, что с ними что-то случится, - негромко, каким-то чужим голосом ответил граф. - Я чувствую, что я их никогда больше не увижу. - Он с грустью, с невыразимой тоской и болью, посмотрел на мушкетера. - Это была наша последняя встреча, д'Артаньян. Я знаю это. - Про себя он подумал: «Портос! У меня дурные предчувствия.» Мушкетер с беспокойством следил за другом, но тот уже взял себя в руки. - Жаль, что наша встреча оказалась такой мимолетной, - Атос протянул руку другу. - Вам тоже пора, д'Артаньян. Путь вам предстоит не близкий и не следует заставлять ждать короля, - он усмехнулся краем губ. - К тому же нам все равно пришла пора распрощаться: вас уже ждет ваш страж. Д'Артаньян обернулся: его действительно ждал Бикара у все еще открытых ворот. Д'Артаньян ощутил, как краска бросилась ему в лицо, но Атос сжал ему руку, призывая к сдержанности. - Что случилось, сударь? Мы же с вами договаривались, что вы меня будете ждать в трактире! - воскликнул капитан. - Я приехал вас предупредить, чтобы вы не мешкали: сюда едет отряд. Если мы с вами выедем ему навстречу, ваши друзья выиграют во времени, - Бикара приблизился к друзьям. - Значит, пришло время прощаться и нам, - горько улыбнулся граф. - Сын мой, я буду ждать от вас вестей. - Дождитесь моего письма, и я уверен - у вас сразу изменится настроение, Атос. Рауль, - он обнял виконта и пристально заглянул ему в глаза. - Рауль, помни, что ты мой сын, и ты мне отвечаешь за графа. Если что-то случится с Атосом, парень, я тебя и на том свете найду и призову к ответу. - Я постараюсь сделать все, чтобы вернуться, - Рауль встретился взглядом с мушкетером. - Я обещаю вам, д'Артаньян. - Слышишь, Атос! Он мне пообещал вернуться из похода! - мушкетер счастливо рассмеялся. - Наш мальчик еще сумеет показать этим чертовым арабам, что может французский офицер. Он вернется со щитом, не бойся! Атос только вымученно улыбнулся, услышав, что дАртаньян обратился к нему, как в молодости, на «ты». - Я верю в доблесть наших солдат, а в нашем роду трусов никогда не было. К тому же, виконт не раз доказывал свою храбрость в бою. Ему было на кого равняться: на вас, мой милый, и на Портоса с Арамисом. - И в первую очередь — на вас, Атос. - Мне бы хотелось в это верить! - Атос обнял гасконца за шею. - Меня терзает страх, д'Артаньян, страх за друзей и за сына. Рауль - моя последняя опора в жизни - и ее я теряю. Ничего не говорите, не надо ненужных слов: я твердо знаю, что сына я потеряю. Он никогда не сможет оправиться от своего горя и поездка к Бофору — это только выход из положения. Обещайте мне, сын мой: когда все закончится, вы приедете в Бражелон отдать нам последний долг. Обещаете? Вместо ответа д'Артаньян спрятал лицо на груди у графа. Несколько минут они так и простояли, обнявшись, не в силах разорвать навсегда то, что связывало их почти сорок лет. Последнее «прощай!» так и не было сказано ни тем, ни другим. Потом капитан поспешно обнял Рауля и вскочил в седло. Несколько минут - и на дороге не осталось даже облачка пыли от лошадиных копыт. - И все это было сном! - пробормотал Атос, не спуская глаз с дороги.
Отправлено: 02.12.14 12:36. Заголовок: Стелла, большое Вам ..
Стелла, большое Вам человеческое спасибо за этот фик и за иллюстрации к нему.
У меня нет даже никакого желания копаться в тексте и выискивать недочеты. Они есть у всех наших текстов, на то мы и не профессиональные писатели. Но...
Есть вещи, которые заставляют переживать, ронять тайком слезы, еще раз пропускать через себя судьбы любимых литературных героев, которые давно уже вышли для нас всех за рамки книг и сопровождают по жизни, кого-то больше, кого-то меньше. Ваш фик - одна из таких вещей. Жемчужина в коллекции этого форума, да и, пожалуй, в коллекции поклонников Дюма.
И написать такую вещь мог только человек с большим жизненным опытом, который и сам через многое прошел, много страдал, многое видел.
Риночка, спасибо большое. Я тронута. Вы знаете, дело даже не в опыте: я настолько с ними всеми сжилась за свою жизнь, настолько привыкла думать с ними( дикость, если посмотреть на это трезвым взглядом), что я просто пишу, что вижу и как ощущаю. Может, и логики мало во всем этом и очень это мрачно выглядит( хотя, это еще не конец фика ), но мне кажется... А, впрочем, потерпите- я все скажу в послесловии. Я не буду тянуть, постараюсь все выложить в ближайшее время.
Отправлено: 04.12.14 09:10. Заголовок: Глава 49. Смерть..
Глава 49. Смерть Портоса.
Арамис уходил от погони тайными тропами. Чаще они теперь вели лошадей в поводу, так круты и извилисты были эти дорожки. Здесь куда уместнее были бы мулы, но выбирать не приходилось. Под конец они и вовсе оставили коней в какой-то жалкой деревушке на три дома и дальше их повел проводник, которого Арамис посчитал за своего после того, как перекрестил его особенным образом. Море было уже близко: его присутствие ощущалось по сильному и влажному ветру. Небо было безоблачно и только на горизонте толпились тяжелые тучи, предвещая непогоду. Беглецы вышли на небольшое плато, заросшее колючим кустарником. Дальше дороги не было — крутой обрыв отвесно шел к воде. Арамис, повернулся к проводнику и негромко спросил его о чем-то на местном наречии. Портос уловил, что друг расспрашивает о спуске к воде. Барон лег ничком и заглянул за край обрыва. Высоко, очень высоко, и вряд ли они здесь бы спустились даже по веревке: ее не привяжешь к кустам, и его вес им наверняка не удержать. Арамис стоял, заслонив глаза от солнца и что-то разглядывал в море. - Что вы там увидели, Арамис? Уж не наше ли спасение? - ухмыльнулся Портос. - Именно его! Это «Помона» ждет нас на рейде. - Арамис, вы сделали его своим личным бригом? - С той минуты, как мы ступили на его борт, он стал моим кораблем. Надо спускаться, Портос. - Я разве против этого? - пожал плечами гигант. - Только вот расскажите мне, как это сделать! Тут негде ногу поставить, не то чтобы спускаться. А я слишком тяжел для любой веревки. Арамис сделал знак, и проводник первым ступил на абсолютно неприметную тропку, змеей уходящую вниз. Три часа занял спуск. Беглецы, несмотря на спешку, выверяли каждый шаг, каждое движение. Руки, вконец израненные колючим кустарником( перчатки, разодранные в клочья, пришлось выбросить), обильно покрывавшем спуск со скалы, кровоточили и горели, но путники не замечали боли: все внимание было поглощено тем, чтобы идти точно за проводником, повторяя его движения. Уже когда до спасительного песка пляжа оставалось не более десяти футов, Портос сорвался. Вернее, не выдержал камень, на который он поставил ногу, и дю Валлон тяжело рухнул вниз. Арамис не сдержал крик и бросился к другу. Портос был жив, падение, к счастью, только оглушило барона. Арамис шляпой зачерпнул морской воды и вылил ее на лицо другу. Портос очнулся, прелат и проводник помогли ему сесть и Арамис дал ему хлебнуть вина из фляжки. - Портос, вы можете идти? - Арамис тревожно ощупал его руки и ноги. - Вы сильно ушиблись? - Ерунда, я в полном порядке! - Портос встал, опираясь на своих спутников и тут же скривился. - Нога, черт возьми! Я, кажется, вывихнул лодыжку. Арамис, придется вам дальше идти одному: я вас только задержу. Мне они ничего не сделают: я же не знал, кого сторожу. Арамис горько улыбнулся: не может быть, чтобы Портос верил, что Людовик способен простить его только потому, что он был орудием в руках заговорщика. Скорее всего друг, так говоря, ищет предлог спасти хотя бы его. Но Арамис дал слово Атосу, и это обещание делало жизнь Портоса самым важным для него. Что бы не случилось, у них одна судьба с Портосом. - Мы поможем вам дойти, не бойтесь! А пока отдохните. И давайте я осмотрю вашу ногу. Правда, придется для этого разрезать сапог, но иначе не получится. Нужна тугая повязка. А на корабле приложим лед, - с этими словами Арамис нагнулся над другом и принялся осторожно разрезать его сапог кинжалом. Тем временем проводник разжег небольшой костер на берегу, который был замечен: от «Помоны» тут же отвалила шлюпка. Арамис разорвал свой плащ и смастерил из его полос плотную повязку. Нога у Портоса распухла и посинела: скорее всего он не просто вывихнул, а сломал ее. Счастье было, что до морского прибоя было совсем не далеко, и они сумеют дотащить его до шлюпки. А на борту брига им бояться вообще нечего: корабль сумеет отбиться от преследования. Портос, кряхтя, поднялся на ноги и стоял, опираясь на плечи Арамиса и проводника. Сильный ветер, начавшийся внезапно, как это часто бывает у моря, раздувал его волосы, парусом надувал длинный бархатный плащ. Он казался незыблемой скалой, но Арамис чувствовал, как тяжким грузом давит его к земле могучий барон. Изящному Арамису было не удержать друга, но страх за него придавал сил. Море тоже было неспокойно. Матросы с трудом удерживали лодку на линии прибоя и, как только Портос и Арамис оказались в воде, подогнали ее к беглецам. Арамис взобрался в лодку без проблем, но только после того, как туда втащили Портоса. Шлюпка при этом едва не перевернулась, а Портос, в потоках льющейся с него воды, напоминал Левиафана, водруженного на борт корабля. Арамис оглянулся на берег: их проводник быстро и уверенно взбирался по скале. Шлюпка высоко взлетала на волнах. К кораблю она продвигалась намного медленнее, чем хотелось бы всем, находившимся в ней, но волнение уже грозило штормом. Они были на полдороги, когда рулевой вскочил, протягивая руку в направлении горизонта. - Французы! И почти сразу у паруса на горизонте расцвел дымный цветок. Но они были еще очень далеко и выстрел не достиг цели. - Они нас заметили и обстреливают! - Мы успеем добраться до « Помоны», если вы наляжете на весла как следует, - воскликнул Арамис. - Давайте, я сяду на весла, - вдруг предложил Портос. - Руки у меня не пострадали, можете не сомневаться. Ему тут же уступили место, и мощь его гребков сразу же ощутили все. Лодка понеслась вперед, но и преследующий их корабль прибавил паруса. Ядра зарывались в воду все ближе и ближе, и «Помона» стала отвечать на обстрел. Ее канониры оказались, не в пример французам, точны и ядра стали ложиться вокруг королевского судна. Шлюпка подошла почти вплотную к борту брига, укрываясь за ним от пушечной пальбы. Волнение на море было таким сильным, что никак не удавалось поймать веревочный трап, который сбросили морякам. Портоса хотели подстраховать веревками, спущенными с брига, но он с негодованием отбросил эту идею, заявив, что отлично поднимется и так. Он выпрямился в шлюпке, поймав, наконец, рукою перекладину веревочной лестницы, и в это мгновение что-то просвистело в воздухе. Прежде чем кто-то в лодке успел понять, что произошло, Портос, увлекаемый ядром, долетевшим до брига и ударившем его прямо в грудь, оказался в воде. Он ушел под воду так стремительно, что только кровавый след остался на волнах. Арамис, не помня себя, с диким криком бросился в воду за ним. Он нырял раз за разом, пытаясь найти друга, не веря в его внезапный и чудовищный конец, но море скрыло свою добычу. Наконец, полностью обессиленный, д'Эрбле показался на гребне волны и двое из матросов, понимая, что им не поздоровиться, если они не сумеют спасти и этого важного господина, бросились вплавь и сумели затащить обезумевшего от горя Арамиса в лодку. Потом его осторожно подняли на палубу. Следом подняли и шлюпку и « Помона» тут же распустила все паруса. Еще час и она стала недосягаема для преследовавшего ее корабля. Капитан « Помоны» зашел в каюту, куда перенесли генерала иезуитского ордена. На мгновение ему показалось, что епископ мертв: его лицо приобрело землистый оттенок, полуприкрытые веками глаза ничего не выражали. - Ваша светлость, куда прикажете следовать? - капитан нерешительно приблизился к кровати, на которой лежал герцог д'Аламеда. - Я обещал Атосу, - Арамис слегка повернул голову к вошедшему. - Я ему пообещал, но Портос мертв, а я жив. Теперь мне все равно. Прикажите держать курс на Ад. Капитан чуть покачал головой и осторожно вышел из каюты. Неужто господин герцог лишился ума после гибели своего спутника? - Курс на Байонну, - приказал он рулевому.
Дальше будет очень много текста из " Виконта" Как бы не повернулись события, а есть моменты, которые я просто не напишу так, как Мэтр. Я просто постаралась вписать его в свое видение событий. Вам судить, что получилось.
Глава 50. Последнее прости.
Тулон кипел: герцог де Бофор добился подкрепления. В городе Рауль первым долгом посетил ратушу и был немало удивлен, когда оказалось, что на его имя есть пакет из Марокко. Виконт еще из Парижа написал герцогу, прося его зачислить к себе в полк в любом качестве: вплоть до рядового. Видимо, Бофор навел справки, потому что он писал, что в восторге от решения виконта принять участие в компании. Он уже определил сына своего старинного друга, которому так обязан, в свой штаб и, пользуясь его присутствием во Франции, сразу же озадачил его кучей поручений. Так кавалерист Бражелон оказался в ситуации морского офицера. Атос, припомнив свою юность и те пару лет, что он провел на флоте, помогал ему советами, но не более того. Рауль видел, что отец очень болезненно переживает, что сын весь день проводит в подготовке экспедиции и не имеет времени бывать с ним. Но Атос ни разу не высказал своего недовольства, стойко переживая надвигающуюся разлуку. К тому же у него уже не было сил мотаться вместе с сыном, добиваясь, разбираясь и приглядывая за бесконечными проблемами, возникающими в ходе сборов перед отплытием. Гримо, молчаливый более обычного, и необычно угрюмый, и вовсе стал тенью графа. Он, словно страж, оберегал его покой, предугадывая малейшее желание хозяина. Когда Атос не обращал на него внимания, Гримо не спускал с него тоскливых глаз: такой взгляд бывает у верного пса, который предчувствует расставание с любимым хозяином. Время летело неумолимо: до отплытия оставались считанные дни, но и те были заполнены суетой и отчаянными усилиями в последний момент уладить то, что следовало бы делать за полгода до экспедиции. За всей этой кутерьмой Рауль как-то отвлекся от своих мрачных мыслей и у Атоса забрезжила безумная надежда. В последнюю ночь перед отплытием экспедиции Атос увел сына на скалы, возвышавшиеся над Тулоном.
Это были высокие каменные громады, с которых открывался бескрайний вид на море с такой далекой линией горизонта, что казалось, будто она находится на одной высоте со скалами.
Ночь, как всегда в этих счастливых краях, была исключительно хороша.
Луна, поднявшись из-за зубцов скал, заливала серебряным светом голубой ковер моря. На рейде, занимая положенное им по диспозиции место, маневрировали в полном безмолвии корабли.
Море, насыщенное фосфором, расступалось перед баржами, перевозившими снаряжение и припасы; малейшее покачивание кормы зажигало пучину белесоватым пламенем, и всякий взмах веслом рассыпал мириадами капель горящие алмазы.
Атос и Рауль уселись на высоком скалистом мысу, заросшем мхом и вереском. Над их головами взад и вперед сновали большие летучие мыши, которых вовлекала в этот бешеный хоровод их неутомимая охота. Ноги Рауля свешивались над краем утеса, в той пустоте, от которой кружится голова и спирает дыхание и которая манит в небытие.
Когда полная луна поднялась на небе, лаская своим сиянием соседние пики в горах, когда зеркало вод осветилось во всю свою ширь, когда маленькие красные огоньки, пронзив черную массу кораблей, замелькали здесь и там в ночном сумраке, Атос, собравшись с мыслями, вооружившись всем своим мужеством, сказал, обращаясь к Раулю:
– Бог создал все, что мы видим, Рауль; он также создал и нас. Мы ничтожные атомы, брошенные им в просторы великой вселенной. Мы блестим, как эти огни и звезды, мы вздыхаем, как волны, мы страдаем, как эти огромные корабли, которые изнашиваются, разрезая волны и повинуясь ветру, несущему их к намеченной цели, так же как дыхание бога несет нас в вожделенную тихую гавань. Все любит жизнь, Рауль, и в живом мире все и в самом деле прекрасно.
– У нас перед глазами действительно прекрасное зрелище, – отвечал юноша.
– Как д'Артаньян добр, – тотчас же перебил Рауля Атос, – и какое счастье опираться всю свою жизнь на такого друга! Вот чего вам не хватало, Рауль.
– Друга? Это у меня не было друга? – воскликнул молодой человек.
– Господин де Гиш – славный товарищ, – холодно продолжал граф, – но мне кажется, что в ваше время, Рауль, люди занимаются своими личными делами и удовольствиями значительно больше, нежели в мои времена. Вы стремились к уединенной жизни, и это – счастье, но вы растратили в ней вашу силу. Мы же, четверо неразлучных, не знавшие, быть может, той утонченности, которая доставляет вам радость, мы обладали большей способностью к сопротивлению, когда нам грозила опасность.
– Я прерываю вас, граф, совсем не затем, чтобы сказать, что у меня был друг, и этот друг – де Гиш. Конечно, он добр и благороден, и он любит меня. Но я жил под покровительством другой дружбы, столь же прочной, как та, о которой вы говорите, и это – дружба с вами, отец.
– Я не был для вас другом, Рауль, потому что я показал вам лишь одну сторону жизни; я был печален и строг; увы! Не желая того, я срезал живительные ростки, выраставшие непрестанно на стволе вашей юности. Короче говоря, я раскаиваюсь, что не сделал из вас очень живого, очень светского, очень шумного человека.
– Я знаю, почему вы так говорите, граф. Нет, вы не правы, это не вы сделали меня тем, что я представляю собой, но любовь, охватившая меня в таком возрасте, когда у детей бывают только симпатии; это прирожденное постоянство моей натуры, постоянство, которое у других бывает только привычкой. Я считал, что всегда буду таким, каким был! Я считал, что бог направил меня по торной, прямой дороге, по краям которой я найду лишь плоды да цветы. Меня постоянно оберегали ваша бдительность, ваша сила, и я думал, что это я бдителен и силен. Я не был подготовлен к препятствиям, я упал, и это падение отняло у меня мужество на всю жизнь. Я разбился, и это точное определение того, что случилось со мной» О нет, граф, вы были счастьем моего – прошлого, вы будете надеждой моего будущего.
Нет, мне не в чем упрекнуть ту жизнь, которую вы для меня создали; я благословляю вас и люблю со всем жаром моей души.
– Милый Рауль, ваши слова приносят мне облегчение.
Они показывают, что, по крайней мере, в ближайшем будущем вы будете в своих действиях немного считаться со мной.
– Я буду считаться лишь с вами и больше ни с кем.
– Рауль, я никогда не делал этого прежде для вас, но я это сделаю. Я стану вашим верным другом, я буду отныне не только вашим отцом. Мы заживем с вами открытым домом, вместо того чтобы жить отшельниками, и это случится, когда вы вернетесь. Ведь это произойдет очень скоро, не так ли?
– Конечно, граф, подобная экспедиция не может быть продолжительной.
– Значит, скоро, Рауль, скоро, вместо того чтобы скромно жить на доходы, я вручу вам капитал, продав мои земли. Его хватит, чтобы жить светской жизнью до моей смерти
– Я сделаю все, что вы прикажете, – произнес с чувством Рауль.
– Не подобает, Рауль, чтобы ваша служба увлекала вас в слишком опасные предприятия. Вы уже доказали свою храбрость в сражениях, вас видели под огнем неприятеля. Помните, что война с арабами – это война ловушек, засад и убийств из-за угла. Попасть в западню – не слишком большая слава. Больше того, бывает и так, что те, кто попался в нее, не вызывают ничьей жалости. А те, о ком не жалеют, те пали напрасно. Вы понимаете мою мысль, Рауль? Сохрани боже, чтобы я уговаривал вас уклоняться от встречи с врагом!
– Я благоразумен по своему складу характера, и мне к тому же очень везет, – ответил Рауль с улыбкою, заставившей похолодеть сердце опечаленного отца, – ведь я, – поторопился добавить молодой человек, – побывал в двадцати сражениях и отделался лишь одной царапиной.
– Затем, – продолжал Атос, – следует опасаться климата. Смерть от лихорадки – ужасный конец. Людовик Святой молил бога наслать на него лучше стрелу или чуму, но только не лихорадку.
– О граф, при трезвом образе жизни в умеренных физических упражнениях…
– Я узнал, что свои донесения герцог де Бофор будет отсылать во Францию раз в две недели. Вероятно, вам, как его адъютанту, будет поручена их отправка. Вы, конечно, меня не забудете, правда?
– Нет, граф, не забуду, – ответил Рауль сдавленным голосом.
– Наконец, Рауль, вы, как и я, – христианин, и мы должны рассчитывать на особое покровительство бога и ангелов-хранителей, опекающих нас. Обещайте, что если с вами случится несчастье, то вы прежде всего вспомните обо мне. И позовете меня.
– О, конечно, сразу же!
– Вы видите меня когда-нибудь в ваших снах, Рауль?
– Каждую ночь, граф. В моем раннем детстве я видел вас спокойным и ласковым, и вы клали руку на мою голову, и вот почему я спал так безмятежно… когда-то.
– Мы слишком любим друг друга, чтобы теперь, когда мы расстаемся, наши души не сопровождали одна другую и моя не была бы с вами, а ваша – со мной. Когда вы будете печальны, Рауль, я предчувствую, и мое сердце погрузится в печаль, а когда вы улыбнетесь, думая обо мне, знайте, что вы посылаете мне из заморских краев луч вашей радости.
– Я не обещаю вам быть всегда радостным, но будьте уверены, что я не проведу ни одного часа, чтобы не вспомнить о вас, ни одного часа, клянусь вам, пока буду жив.
Атос не мог больше сдерживаться. Он обеими руками обхватил шею сына и изо всех сил обнял его.
Лунный свет уступил место предрассветному сумраку, и на горизонте, возвещая приближение дня, показалась золотая полоска.
Атос накинул на плечи Рауля свой плащ и повел его к походившему на большой муравейник городу, в котором уже сновали носильщики с ношею на плечах.
На краю плоскогорья, которое только что покинули Атос и Рауль, они увидели темную тень, которая то приближалась к ним, то, наоборот, удалялась от них, словно боясь, что ее могут заметить.
Это был верный Гримо, который, обеспокоившись, пошел но следу своих господ и поджидал их возвращения.
– Ах, добрый Гримо, – воскликнул Рауль, – зачем ты сюда пожаловал? Ты пришел сказать, что пора ехать, не так ли?
– Один? – произнес Гримо, указывая на Рауля Атосу с таким откровенным упреком, что было видно, до какой степени старик был взволнован.
– Да, ты прав! – согласился граф. – Нет, Рауль не уедет один, нет, он не будет один на чужбине, без друга, который смог бы утешить его и который напоминал бы ему обо всем, что он когда-то любил.
– Я? – спросил Гримо.
– Ты? Да, да! – вскричал растроганный этим проявлением преданности Рауль.
– Увы, – вздохнул Атос, – ты очень стар, мой добрый Гримо.
– Тем лучше, – молвил Гримо с невыразимой глубиной чувства и тактом.
– Но посадка на суда, сколько я вижу, уже начинается, – заметил Рауль, – а ты не готов.
– Готов! – ответил Гримо, показывая ключи от своих сундуков вместе с ключами своего юного господина.
– Но ты не можешь оставить графа, – попытался возразить юноша, – графа, с которым ты никогда прежде не расставался?
Гримо потемневшим взором взглянул на Атоса, как бы сравнивая силу своих хозяев. Граф молчал.
– Граф предпочтет, чтобы я отправился с вами, – сказал Гримо.
– Да, – подтвердил Атос кивком головы. И отцу и сыну, казалось, что они идут крестным путем, в конце которого их ожидает пытка. Наступил самый тяжелый момент: солдаты и матросы, покидая берег, прощались с семьями и друзьями, – последний момент, когда, несмотря на безоблачность неба, знойное солнце, свежие запахи моря, которыми напоен воздух, несмотря на молодую кровь, текущую в жилах, все кажется черным и горьким, все повергает в уныние, все толкает к сомнениям в существовании бога, хотя все это от него же исходит. Атос, забыв и флот, и свое собственное достоинство сильного человека, открыл объятия сыну и судорожно привлек к себе. – Прощайте! – крикнул Рауль.
Атос ответил лишь жестом. Он почувствовал что-то горячее на руке: то был почтительный поцелуй Гримо, последнее прощание преданного слуги.
Поцеловав руку своего господина, Гримо соскочил со ступеньки пристани в ялик, который взяла на буксир двенадцативесельная шаланда.
Атос присел на молу, измученный, оглушенный, покинутый. Каждое мгновение стирало одну из дорогих ему черт, какую-нибудь из красок на бледном лице его сына. Море унесло понемногу и лодки и лица на такое расстояние, когда люди становятся только точками, а любовь – воспоминанием.
Атос видел, как Рауль поднялся по трапу корабля, видел, как он оперся а борт, став таким образом, чтобы быть заметным отцу. И хотя прогремел пушечный выстрел и на кораблях прокатился продолжительный гул, на который ответили бесчисленными восклицаниями на берегу, и хотя грохот пушек должен был оглушить уши отца, а дым выстрелов – застлать дорогой образ, привлекавший к себе все его помыслы, он все же явственно видел Рауля до последней минуты, и нечто постепенно теряющее свои очертания, сначала черное, потом блеклое, потом белее и, наконец, уж вовсе неразличимое, исчезло в глазах Атоса много позднее, чем исчезли для глаз всех остальных могучие корабли и их вздувшиеся белые паруса.
К полудню, когда солнце уже поглощало все видимое глазу пространство и верхушки мачт едва возвышались над горизонтом, Атос увидел нежную, воздушную, мгновенно расплывшуюся в воздухе тень: то был дым от пушечного салюта, флот последний раз прощался с берегом Франции.
Когда и эта тень растаяла в небе, Атос, чувствуя себя совершенно разбитым, вернулся к себе в гостиницу»
Отправлено: 04.12.14 09:58. Заголовок: Глава 51. Завещан..
Глава 51. Завещание Портоса.
Письмо Арамиса из Байонны д'Артаньян получил на два часа позднее, чем король. Арамису было уже все равно, что сделает или скажет Людовик 14 после того, как узнает о смерти Портоса. Худшие предчувствия капитана начали сбываться. Портос, Портос! Ему хотелось кричать от бессилия, от невозможности изменить что-то в свершившейся беде. Арамис был предельно откровенен и безжалостен к самому себе, но что это меняло! Портоса все равно уже нет и вина на всей этой авантюре лежит на прелате. Теперь обо всем этом надо было рассказать Атосу и д'Артаньян просто не представлял, какие слова он найдет для этого. Арамис написал и графу, но капитан понимал, что он обязан быть рядом с Атосом в такие минуты: друг останется наедине с собой перед двойным горем; смерть Портоса и страшная затея виконта могут оказаться для графа непосильным грузом. Д'Артаньян испросил отпуск, чтобы поехать в Пьерфон. Там он надеялся найти Мушкетона и забрать его к Атосу, а заодно и поддержать друга. Не смотря на мрачные мысли, мушкетер все же хотел быть рядом с графом. У него даже появилось желание выйти в отставку и поселиться поближе к Атосу, как когда-то и предлагал ему граф де Ла Фер. Но сначала он должен был отдать свой долг памяти Портоса.
В Пьерфоне все было погружено в траур. Дворы были пустыням, конюшни заперты, цветники заброшены. Прежде шумные, блестящие, праздничные, сами собой останавливались фонтаны. На дорогах, ведущие в замок, можно было увидеть хмурые лица людей, трусивших верхами на мулах или рабочих лошадках. Это были соседи, священники и судейские, жившие на прилегающих землях.
Все они молча въезжали во двор замка, поручали свою лошадь или мула унылому конюху и в сопровождении слуги в черном направлялись в большую залу, где на пороге их встречал Мушкетон.
За два дня Мушкетон до того похудел, что платье болталось на нем, как в слишком широких ножнах болтается шпага. По его бело-розовому лицу текли два серебристых ручья, прокладывавших для себя русло на теперь столь же впалых, как прежде полных, щеках. При появлении каждого нового гостя поток слез усиливался, и жалко было смотреть, как Мушкетон своей сильной рукой сжимал себе горло, чтобы не разрыдаться.
Все эти посетители собрались, дабы выслушать завещание, оставшееся после Портоса. На чтении его хотели присутствовать весьма многие – кто из корысти, кто по дружбе к покойному, у которого не было ни одного родственника.
Прибывающие чинно рассаживались в большой зале, в которой замерли, как только часы отбили двенадцать ударов, то есть наступило время, назначенное для чтения завещания.
Стряпчий Портоса – это был, естественно, преемник г-на Кокнара – начал медленно разворачивать длинный пергаментный свиток, на котором могучей рукой Портоса была начертана его последняя воля.
Когда печать была сломана, очки надеты в кончилось предваряющее покашливанье, все приготовились слушать. Мушкетон сел в уголок, чтобы свободнее плакать и меньше слышать.
Вдруг только что запертая дверь большой залы, словно по волшебству, широко растворилась, и на пороге показалась мужественная фигура, залитая ярким полуденным солнцем. Это был д'Артаньян, который, доехав верхом до входной двери и не найдя никого, кто мог бы подержать ему стремя, собственноручно привязал коня к дверному молотку и отправился докладывать сам о себе.
Солнце, внезапно ворвавшееся в залу, шепот присутствующих и особенно инстинкт верного пса оторвали Мушкетона от его невеселых раздумий. Он поднял голову и узнал старинного друга своего хозяина; с горестным воплем бросился он к д'Артаньяну и обнял его колени, обливая плиты, которыми был выстлан пол, потоками слез. Д'Артаньян поднял бедного управляющего, в свою очередь, обнял его, как брата, и, учтиво поклонившись всему собранию, которое почтительно приветствовало его, повторяя шепотом его имя, сел на другом конце большой, украшенной резным дубом залы, все еще держа за руку задыхающегося от едва сдерживаемых рыданий и усевшегося возле него на скамеечке Мушкетона. Тогда стряпчий, взволнованный, как и все прочие, начал чтение.
После в высшей степени христианского исповедания веры Портос просил своих врагов простить ему зло, которое он мог когда-либо им причинить.
При чтении этого параграфа невыразимая гордость блеснула в глазах д'Артаньяна. Он вспомнил старого солдата. Он перебрал в уме всех тех, кто был врагами Портоса, всех поверженных его мужественной рукой. «Хорошо, сказал он себе, – хорошо, что Портос не приложил списка этих врагов и не вошел в подробности относительно причиненного им вреда. В этом случае чтецу пришлось бы основательно потрудиться».
Затем шло следующее перечисление:
«Милостью божией в настоящее время в моем владении состоят:
1. Поместье Пьерфон, а именно земли, леса, луговые угодья и воды, обнесенные исправной каменною оградой;
2. Поместье Брасье, а именно замок, леса и пахотные земли, разделенные между тремя фермами;
3. Небольшой участок Валлон;
4. Пятьдесят ферм в Турени, составляющие в сумме пятьсот арпанов;
5. Три мельницы на Шере, приносящие по шестьсот ливров дохода каждая;
6. Три пруда в Берри, приносящие каждый по двести ливров.
Что касается движимого имущества, называемого так потому, что оно само не в состоянии двигаться, каковое разъяснение получено мною от моего ученого друга, епископа ваннского…»
Д'Артаньян вздрогнул при упоминании этого имени. Стряпчий продолжал невозмутимо читать:
«… то оно состоит:
1. Из мебели, которую я не могу подробно исчислить за недостатком места и которая находится во всех моих замках, а также домах. Список ее составлен моим управляющим…»
Все повернулись в сторону Мушкетона, который был по-прежнему погружен в свою скорбь.
Из двадцати верховых и упряжных лошадей, которые находятся в моем замке Пьерфоне и носят клички: Баяр, Роланд, Шарлемань, Пипин, Дюнуа, Лагир, Ожье, Самсон, Милон, Немврод, Урганда, Армида, Фальстрада, Далила, Ревекка, Иоланта, Финетта, Гризетта, Лизетта и Мюзетта;
3. Из шестидесяти собак, составляющих шесть свор, предназначенных, как сказано ниже: первая на оленя, вторая на волка, третья на вепря, четвертая на зайца и две последние для несения сторожевой службы, а также охраны;
4. Из военного и охотничьего оружия, собранного в моей оружейной зале;
5. Из анжуйских вин, собранных для Атоса, который их когда-то любил, из бургундских, шампанских, бордоских, а также испанских вин, находящихся в восьми подвалах и двадцати погребах различных моих домов;
6. Из моих картин и моих статуй, которые, как говорят, составляют большую ценность и достаточно многочисленны, чтобы утомить зрение;
7. Из моей библиотеки, насчитывающей шесть тысяч совершенно новых и никогда не раскрытых томов;
8. Из моего столового серебра, которое несколько поистерлось, но должно весить от тысячи до двух тысяч фунтов, так как я едва поднял сундук, в котором оно хранится, и всего шесть раз обошел комнату, неся его на спине;
9. Все эти предметы, а также белье столовое и постельное, распределены между домами, которые я больше всего люблю…»
Здесь чтец остановился, чтобы передохнуть. Каждый присутствующий, в свою очередь, вздохнул, откашлялся и удвоил внимание. Стряпчий продолжал:
«Я жил бездетным, и, вероятно, у меня уже не будет детей, что причиняет мне тяжкое огорчение. Впрочем, я ошибаюсь, ибо у меня все же есть сын, общий с остальными моими друзьями: это г-н Рауль-Огюст-Жюль де Бражелон, родной сын графа де Ла Фер. Этот юный сеньор кажется мне достойным наследником трех отважных дворян, другом и покорным слугой которых я пребываю».
При этих словах раздался громкий стук. Шпага д'Артаньяна, соскользнув с перевязи, упала на каменный пол. Взгляды присутствовавших направились в эту сторону, и все увидели, как крупная сверкающая слеза скатилась с густых ресниц д'Артаньяна на его орлиный нос.
«Вот почему, – продолжал стряпчий, – я оставляю все мое вышепоименованное имущество, недвижимое и движимое, г-ну виконту Раулю-Огюсту-Жюлю де Бражелону, сыну графа де Ла Фер, чтобы утешить его в горе, которое он, по-видимому, переживает, и дать ему возможность с честью носить свое имя…»
Продолжительный шепот пронесся по зале.
«Я поручаю г-ну виконту де Бражелону отдать шевалье д'Артаньяну, капитану королевских мушкетеров, все, что вышеупомянутый шевалье д'Артаньян пожелает иметь из моего имущества. Я поручаю г-ну виконту де Бражелону выделить хорошую пенсию г-ну д'Эрбле, моему другу, если ему придется жить в изгнании за пределами Франции. Я поручаю г-ну виконту де Бражелону содержать тех моих слуг, которые прослужили у меня десять лет или больше, и дать остальным по пятьсот ливров каждому.
Я оставляю моему управляющему Мушкетону всю мою одежду, городскую, военную и охотничью, в количестве сорока семи костюмов, в уверенности, что он будет носить их, пока они не изотрутся, из любви и памяти обо мне.
Сверх этого я завещаю г-ну виконту де Бражелону моего старого слугу в верного друга, уже названного мной Мушкетона, и поручаю г-ну виконту де Бражелону вести себя по отношению к нему так, чтобы Мушкетон умирая, мог объявить, что никогда не переставал быть счастливым».
Услышав эти слова Мушкетон, бледный и дрожащий, отвесил низкий поклон; его широкие плечи судорожно вздрагивали; он отнял свои похолодевшие руки от перекошенного ужасом и болью лица, и присутствующие увидели, как он спотыкается, останавливается и, желая покинуть залу, не может сообразить, куда нужно идти.
– Мушкетон, – сказал д'Артаньян, – мой добрый друг Мушкетон, уходите отсюда и собирайтесь в дорогу. Я отвезу вас к. Атосу, куда поеду, покинув Пьерфон.
Мушкетон не ответил. Он едва дышал. Все в этой зале как будто стало для него отныне чужим. Он открыл дверь и медленно вышел.
Стряпчий окончил чтение; большинство явившихся выслушать последнюю волю Портоса разошлись разочарованные, но исполненные к ней глубокого уважения.
Что касается д'Артаньяна, который, после того как стряпчий отвесил ему церемонный поклон, остался во всей зале один, то он был восхищен мудростью завещателя, отказавшего с такой справедливостью все свое достояние наиболее достойному и наиболее стесненному в средствах; к тому же он сделал это с такой деликатностью, какой не встретишь даже в среде самых тонких придворных и самых благородных людей.
Портос поручил Раулю де Бражелону отдать д'Артаньяну все, что он пожелает. Он отлично знал, этот достойный Портос, что д'Артаньян ничего не попросит; а в случае если он чего-нибудь пожелает, то никто, кроме него самого, не будет отделять для него его доли.
Портос оставил пенсию Арамису, который, если бы захотел слишком многого, был бы остановлен примером, показанным д'Артаньяном, а слово изгнание, употребленное завещателем без какой-либо задней мысли, не было ли самой мягкой, самой ласковой критикой поведения Арамиса, явившегося причиною смерти Портоса?
Наконец, в завещании покойного Атос не был упомянут ни одним словом.
Мог ли Портос предположить, чтобы сын не отдал лучшей доли отцу? Бесхитростный ум Портоса взвесил все обстоятельства, уловил все оттенки лучше, чем это мог бы сделать закон, лучше, чем царящий между людьми обычай, лучше, чем хороший и тонкий вкус.
«У Портоса было великое сердце», – вздыхая, сказал себе Д'Артаньян.
Ему показалось, что откуда-то сверху донесся стон. Он тотчас же вспомнил о Мушкетоне, которого следовало отвлечь от его скорби. И д'Артаньян вышел из залы, так как Мушкетона все еще не было.
Поднявшись по лестнице в первый этаж, он увидел в комнате Портоса груду одежды из самых разнообразных тканей самого разного цвета, на которой был распростерт Мушкетон. Это была доля верного друга. Эта одежда принадлежала ему, была оставлена ему в дар. Рука Мушкетона лежала поверх этих реликвий; он вытянулся на них ничком, как бы целуя их, и покрывал их своим телом.
Д'Артаньян подошел утешить беднягу.
– Боже мой, – вскричал капитан, – он не шевелится! Он без сознания!
Д'Артаньян ошибся: Мушкетон умер. Умер, как пес, который, потеряв своего господина, возвращается, чтобы встретить смерть на его платье.
Я использовала свой " Перевал" Он, вроде, вписался в повествование.
Глава 52. Последние дни.
Атос вернулся в гостиницу совершенно разбитый физически и морально. Четкое осознание, что они с сыном расстались навек, не могли заглушить никакие доводы рассудка. Этот же рассудок убеждал его, что все кончено. Предстояло жить ожиданием. Он поймал себя на мысли, что охотнее всего остался бы в Тулоне и ждал вестей здесь, на берегу. Так он был ближе к Раулю. Но он не имел права оставаться в городе, бросив дом на произвол судьбы. В первый раз он уехал, не оставив четких распоряжений. Все могло случиться… Случится… Надо подумать обо всем. Оливен помог ему лечь в постель. От ужина граф отказался. Лакей Рауля делает вид, что страшно опечален тем, что не должен сопровождать виконта. На самом деле он счастлив, что Гримо своим отъездом все решил за всех. Атос даже не позволил себе мысленно сожалеть, что рядом нет его тени. Да, он знает: в Бражелоне добродушно называли Гримо тенью графа. Это просто счастье, что рядом с Раулем будет старик. Он с самого начала был ему, как отец. Может, поначалу и больше, чем сам Атос. Во всяком случае, лет до четырех Гримо возился с мальчиком куда чаще, чем граф. Атос просто не знал, как заниматься с таким малышом. И хотя он каждый день неизменно приходил в детскую и просиживал немало времени, наблюдая, как играет мальчик, он просто не представлял, как он может занять такого малыша. Он судорожно вспоминал свое детство, но в памяти остались только поучения и шлепки гувернантки да строгие наставления бабки и редкие визиты родителей. И он очень хорошо помнил страшные истории, которые ему на ночь рассказывала его кормилица. Узнай бабушка, о чем были эти легенды, которыми так изобиловала история Берри, выгнали бы бедняжку со двора в тот же день. Но мальчик стойко хранил секрет, инстинктивно понимая, что за весь этот бред достанется единственному человеку, который осыпал его ласками. Именно кормилица и рассказала ему о святой Соланж с отрубленной головой. Странно, какими путями бродят его мысли. Опять все пришло к этой идее - возмездию. Боже великий, как же переплелась судьба сына с его судьбой! А он так молил Господа, чтобы его миновала чаша сия… За все надо в жизни платить… Сон не шел. Он просто был настолько измотан, что не способен был забыться. Он видел корабли, идущие на всех парусах к африканскому берегу. Его качала та же волна, что била в их борта и на флагманском корабле и он ни на секунду не терял из виду силуэт сына. К утру он, наконец, забылся сном: силы его были исчерпаны. Он встал поздно и с тайной радостью понял, что сегодня они никуда не поедут: у него нет на это сил и желания. Атос несколько раз ловил на себе беспокойные взгляды Оливена; лакей явно боялся, что они застрянут здесь надолго или, что граф разболеется. - Оливен, завтра в шесть мы выедем. Позаботьтесь о лошадях и соберите все в дорогу, - успокоил его граф. В другое время он бы сам все проверил и просмотрел, или, будь с ним Гримо, заботиться и напоминать вообще бы не надо было. Но ему все стало безразлично. Он словно враз утратил какую-то нить, привязывающую его к жизни. Весь день он посвятил тому, что провел на берегу. Он нашел место, где не было людей, где до него не доносился шум причалов, суета и просидел так до сумерек. Там его и нашел перепуганный Оливен: он оббегал весь город в поисках хозяина, пока ему не подсказали, где искать Атоса. Это красивый величественный господин привлек внимание горожан, едва начались сборы и фрахт судов. Атос подумал, что Гримо не стал бы бегать по городу, ища его: он прямо направился бы к морю. То ли он надышался морским воздухом, то ли просто устал настолько, что уже не в силах был сопротивляться странной сонливости, охватившей его вдруг, но он провалился в сон, едва коснулся подушки. Как граф и сказал, в шесть утра они были уже в седле. Предстоял непростой путь в горах. Лошади, отлично отдохнувшие и откормившиеся за время пребывания в Тулоне, бодрой рысью бежали по дороге. Они с Бражелоном весь путь проделали на почтовых, справедливо полагая, что нет смысла гнать через полстраны своих. Но теперь он купил двух отличных лошадей, андалузцев; порода, которую они с Раулем предпочитали всем другим. Чтобы привести их домой в хорошем состоянии, стоило их беречь в дороге. Они вдруг стали дороги графу: это было еще одно воспоминание о сыне; они долго и придирчиво осматривали тогда коней, пока не убедились, что те полностью соответствуют требованиям опытных наездников. Атос вручил сыну приличную сумму на дорогу, убедив его, что деньги понадобятся на лошадей и оружие. Только бы так и было! Дорога довольно круто забирала вверх. Лошади перешли на шаг. Широкая тропа, местами мощенная еще римлянами, по мере подъема становилась все уже. Атос велел Оливену не отставать от него более, чем на два корпуса лошади. Они были вдвоем, а дорога для одиноких путников полна случайностей. Хорошо еще, что через каждые четыре лье встречались почтовые станции, где можно было дать передохнуть лошадям. Эта забота о почтовых курьерах, учрежденная еще Людовиком 11, пришлась как нельзя кстати. Лошади им не требовались, а вот передышка была необходима. И если Оливен отдыхал от своей слишком горячей лошади, то Атос получал хоть какую-то возможность уйти в себя на час- другой. Все остальное время он сам себе напоминал натянутую тетиву лука. Чем выше они поднимались, тем сильнее становилась влажность. Звуки дробились и множились, отражаясь от тесно подступивших серых скал, а потом тонули в тяжелом воздухе. Всадникам чудилось, что их догоняют какие-то кони, но когда они придерживали своих лошадей, через секунды наступала тишина, которую нарушал лишь скрип густых, поросших мхом, елей. Оливен крестился и пугливо жался к хозяину. Атос был спокоен, но в этом спокойствии с каждым пройденным лье было больше равнодушия, чем уверенности. Казалось, ему все равно, что с ними произойдет: попадут ли они под обвал, встретят ли разбойников или пройдут всю тропу без приключений. Оставалось преодолеть еще один, последний перевал, после которого начинался спуск в долину. Тучи налетели, когда они были в каком-то лье от почтовой станции. Зарядил мелкий, противный дождь. Потом порывы встречного ветра, усиленные, как в трубе, высокими скалами по обе стороны тропы, заставили их продвигаться шагом. Сбиться с дороги здесь было невозможно, но пришлось спешиться и вести лошадей в поводу. Путешествие становилось не только опасным: оно требовало от людей напряжения всех сил. Граф упрямо шел вперед. Он потерял представление о времени, не думал, где они находятся. Он слышал рядом с собой дыхание Рауля и это заставляло его двигаться. Пошел снег- явление нередкое в Приморских Альпах даже летом. Руки в промокших перчатках мгновенно окоченели, и он уже не ощущал повод. Его шляпу унесло ветром, он даже не заметил этого и мокрые волосы налипали на глаза, которые и так мало что видели из-за порывов ветра с дождем и снегом. Неожиданно лошадь Атоса резко вскинула голову, едва не вырвав повод из его рук и заржала. Ей ответило такое же звонкое ржание. Где-то рядом были люди, было жилье.
Тепло и грог разморили их окончательно. Глаза слипались, в голове кроме серого тумана не было ни одной связной мысли. Комната нашлась, но одна на двоих. Ничего другого и не требовалось, но Оливену показалось, что они так скоро не уедут из этого трактира. Господин граф ему не нравился. Если он разболеется здесь, на вершинах гор, Оливен пропал! Тут и врача не найдешь, разве что знахарь какой-то прячется в скалах! И что он будет делать один, с умирающим на руках. Оливен был уверен, что если Атос сейчас сляжет, то уже не поднимется. И что он тогда скажет господину виконту? Что не сумел уберечь его отца? Да, не сумел! Ведь он же не Гримо, который прожил с господином графом всю жизнь, и по движению его бровей может понять, что хочет хозяин! Лучше бы сейчас здесь был Гримо! В своем эгоизме Оливен не подумал о том, как радовался тому, что не поедет в Джиджелли! К этим проклятым арабам, которые головы срезают пленникам, как капусту на грядке. Закапывают пленника в песок и рубят ему голову! И Оливен, зябко передернув плечами, опрокинул в себя чашу с остатками грога. Потом он скосил глаза в сторону хозяина. Атос почти не пил - только грел руки о свою кружку. Он сидел в странной задумчивости, с тем самым отрешенным видом, когда человек настолько уходит в себя, что уже не слышит и не видит, что происходит вокруг него. Одинокая свеча на столе и сполохи вновь подброшенных в камин поленьев, делали его лицо похожим на восковую маску, подсвеченную огнями карнавала. Глаза утонули в черных провалах теней, все черты как-то заострились. Губы под тонкими, с проседью, усами, были так плотно сжаты, что стали почти незаметны. Оливен встал и осторожно тронул графа за плечо. В другое время он никогда бы не решился на такую фамильярность. – Ваше сиятельство! Господин граф! Не извольте гневаться, но вам бы лучше в постель сейчас. Отдохнуть надо: завтра ведь ехать дальше. Атос сильно вздрогнул, и с трудом стряхнул с себя оцепенение. – Да, конечно! - Потом он повернулся к трактирщику, - когда к вам приходит африканская почта? - Африканская? - поразился тот. - Да еще ни разу и не проезжал курьер. Говорят, рано еще: эскадра господина герцога только вышла из Тулона. Пока они доберутся! А если пираты на них еще и нападут! - Пираты? На королевскую эскадру? - Атос с изумлением посмотрел на трактирщика. - Ты с ума сошел, милейший! - А вот и не сошел, Ваша милость! Их же турки поддерживают. Граф встал, не желая продолжать этот разговор, и пошел в приготовленную комнату. Уже лежа в постели, слушая, как по-прежнему завывает ветер в каминной трубе, Атос вспомнил слова трактирщика: "их же турки поддерживают!" Только этого еще не хватало! Так вот почему Рауль думал о Мальтийском Ордене… Его рыцари, французские корсары, сражались с Портой. Виконт искал вариант понадежней. Но он же обещал ему вернуться! Рауль никогда ему не лгал, не мог солгать и в минуты прощания, как бы не хотел утешить отца. Эта ночь сломала графа. И хотя поутру, когда они тронулись в путь, ярко сияло солнце, Оливену показалось, что Атос переступил какую-то черту, за которой оставил всю свою жизнь. С этой минуты Оливен старался не встречаться с графом взглядом, и мечтал только об одном: поскорее попасть домой. Они спустились в долину, и дальше дорога была легкой и приятной. Здесь Оливен уже ориентировался и сам. Как только он сказал об этом графу, Атос удовлетворенно кивнул головой: "Тем лучше!" Он стал рассеянным, и Оливену пришлось взять на себя все заботы о путешественниках и лошадях. Граф был полностью погружен в свои мысли. В седле он держался прямо и непринужденно, но дорогу выбирал теперь Оливен. И Оливен решал, когда и где ночевать. К чести его, надо сказать, что доверием он не злоупотреблял и заботился о своем господине как положено. Двигались они не спеша. Иногда Атос останавливал коня и подолгу созерцал окрестности. Почему он так поступал, слуга не знал, а вот Гримо бы догадался. Эти пейзажи были знакомы графу с молодости. Он не раз бывал в этих краях, и те места, где он устраивал, нередко, привал, напоминали ему о друзьях и об их приключениях. Атос прощался со своими воспоминаниями, всем сердцем, всем своим естеством ощущая, что жизнь подходит к концу. Он жадно впитывал эти грезы о прошедшем, словно хотел забрать их с собой в последний путь. Наконец и до Оливена дошло, что хозяин не спешит домой. Атоса останавливало странное ощущение: ему казалось, что их нагоняет курьер от герцога де Бофора. Он часто придерживал коня, и подолгу стоял на одном месте, из-под руки вглядываясь вдаль: не покажется ли несущийся во весь опор всадник с драгоценной для него почтой, в которой обязательно будет письмо от Рауля. Но, увы! Всадники, если они и обгоняли их, оказывались такими же путешественниками. Перевал, который они преодолели в Альпах, был рубежом, за которым Атос оставил свою душу. Теперь он, весь во власти мучительных сомнений и ожиданий страшных вестей, возвращался домой. Все, что ему оставила жизнь - это ожидание. Он вернулся в Бражелон, чтобы никогда больше не покидать его, отдав остаток сил воспитанию внука. Так он думал. Действительность оказалась совсем иной: Вернувшись к себе в Блуа и не имея возле себя Гримо, встречавшего его неизменной улыбкой, когда он входил в цветники, Атос чувствовал, как с каждым днем уходят его силы, которые так долго казались неистощимыми.
Старость, отгоняемая до этих пор присутствием любимого сына, нагрянула в сопровождении целого сонма недугов и огорчений, которые тем многочисленнее, чем дольше она заставляет себя дожидаться.
Рядом с ним не было больше сына, чтобы учить его стройно держаться, ходить с высоко поднятой головой, подавать ему добрый пример; он не видел больше перед собой блестящих глаз юноши, этого очага, в котором никогда не гаснет огонь и где возрождается пламя его собственных взглядов. И затем, – нужно ли говорить об этом, – Атос, главными чертами характера которого были нежность и сдержанность, не встречая теперь ничего такого, что могло бы сдерживать порывы его души, отдался своему горю со всей необузданностью, свойственной мелким душам, когда они предаются радости.
Граф де Ла Фер, остававшийся, несмотря на свои шестьдесят два года, по-прежнему молодым, воин, сохранявший, несмотря на перенесенные лишения и невзгоды, – силы и бодрость, несмотря на несчастья, – ясность ума, несмотря на исковеркавших его жизнь миледи, Мазарини и Лавальер, – мягкую ясность души и юношеское тело, Атос в какую-нибудь неделю сделался стариком, как-то сразу утратив остатки своей задержавшейся молодости.
Все еще красивый, но сгорбившийся, благородный, но вечно печальный, ослабевший, пошатывающийся и седой, он разыскивал для себя лужайки, где солнце светило сквозь густую листву аллей.
Он оставил суровые привычки всей своей жизни, забыл о них после отъезда Рауля. Слуги, привыкшие видеть его во всякое время года встающим с зарей, удивлялись, когда в семь утра, в разгар лета, их господин продолжал оставаться в постели. Атос лежал с книгой у изголовья, но не читал и не спал. Он лежал, чтобы не носить своего тела, ставшего для него бременем, и дать душе и уму вырваться из заключающей их оболочки и лететь на воссоединение с сыном или же богом.
Несколько раз случалось, что окружающие были не на шутку встревожены, видя его в течение многих часов погруженным в немое раздумье, забывшим о действительности; он не слышал шагов слуги, подходившего к дверям его комнаты, чтобы узнать, спит ли его господин или проснулся. Бывало и так, что он не замечал, как проходила добрая половина дня, не замечал, что уже миновал час по только завтрака, но и обеда. Наконец он пробуждался, вставал, спускался в свою любимую тенистую аллею, потом выходил на короткое время на солнце, как бы затем, чтобы провести минутку в тепле, разделяя его с отсутствующим сыном. И затем снова начиналась все та же однообразная, угнетающая прогулка, пока, окончательно обессилевший, он не возвращался к себе, в свою комнату, и не укладывался в постель – местопребывание, которому он оказывал предпочтение перед всеми другими.
В течение нескольких дней граф не произнес ни одного слова. Он отказывался принимать наведывавшихся к нему посетителей. Ночью, как заметили слуги, он зажигал лампу и много часов напролет писал или перебирал старинные свитки пергамента.
Одно из таких написанных ночью писем он послал в Ванн, другое в Фонтенбло; ни на первое, ни на второе не последовало ответа. Мы знаем, что было причиной этого: Арамис покинул пределы Франции, а д'Артаньян путешествовал из Нанта в Париж и из Парижа в Пьерфон. Камердинер графа заметил, что он с каждым днем укорачивает свою прогулку, делая все меньше и меньше кругов до саду. Липовая аллея вскоре сделалась слишком длинною для него, хотя прежде он без конца ходил по ней взад и вперед. Вскоре и сто шагов стали для него утомительными. Наконец Атос не захотел больше вставать; он отказывался от пищи и, хотя ни да что не жаловался, продолжал улыбаться и говорить ласковым тоном, его слуги, встревожившись, отправились за старым доктором покойного герцога Орлеанского, проживавшим в Блуа, и привезли его к графу с тем, чтобы, не показываясь Атосу, он получил возможность видеть графа.
Ради этого они поместили доктора в комнате, находившейся по соседству со спальней больного, и умоляли не выходить из нее, чтобы не вызвать неудовольствия их господина, который ни словом не обмолвился о враче.
Доктор повиновался; Атос был своего рода образцом для дворян этого края; они гордились, что обладают этой священной реликвией старофранцузской славы; Атос был подлинным, настоящим вельможей по сравнению с той знатью, которую вызывал к жизни король, притрагиваясь своим молодым и способствующим плодородию скипетром к иссохшим стволам геральдических деревьев провинции.
Итак, мы сказали, что Атоса любили и почитали в Блуа. Доктору больно было смотреть, как плачут слуги и как стекаются сюда бедняки всей округи, которым Атос дарил жизнь и утешение, помогая им добрым словом и щедрою милостыней. Из своей комнаты врач принялся наблюдать за развитием таинственного недуга, с каждым днем подтачивавшего и все больше и больше одолевавшего того человека, который еще так недавно и любил жизнь, и был полон ею.
Он заметил на щеках Атоса румянец самовозгорающейся и питающей себя самое лихорадки – лихорадки медлительной, безжалостной, гнездящейся в глубине сердца, прячущейся за этой преградой, растущей за счет страдания, которое она порождает, одновременно и причины и следствия грозящего непосредственно опасностью состояния.
Граф ни с кем больше не разговаривал. Его мысль боялась шума, она дошла уже до такого сверхвозбуждения, которое граничит с экстазом. Человек, до такой степени погруженный в себя, если еще и не принадлежит богу, то не принадлежит уже и земле.
В течение нескольких часов доктор настойчиво изучал это мучительное единоборство воли с какой-то высшею силой; он пришел в ужас от этих неподвижно устремленных в одну точку глаз, он пришел в ужас от того, что сердце больного бьется все так же спокойно и ровно и ни один вздох не нарушает привычную тишину; иногда острота страдания – надежда врача.
Так прошла половина дня. Как человек смелый и твердый, доктор принял решение: он внезапно покинул свое убежище и, войдя в спальню Атоса, приблизился к постели больного. Атос, увидев его, не выразил ни малейшего удивления.
– Граф, простите меня, – сказал доктор, – но я вынужден упрекнуть вас, вы должны выслушать меня.
И он сел к изголовью Атоса, который с большим трудом превозмог свое состояние отрешенности от всего окружающего.
– В чем дело, доктор? – после минутного молчания спросил он.
– Дело в том, господин граф, что вы больны и не лечитесь.
– Я болен? – улыбнулся Атос.
– Лихорадка, истощение, слабость, увядание жизненных сил, господин граф.
– Слабость? Неужели? Но ведь я не встаю.
– Не хитрите, господин граф. Ведь вы добрый христианин?
– Полагаю, – сказал Атос.
– И вы бы не стали накладывать на себя руку?
– Никогда.
– Так вот, вы умираете… то, что вы делаете, – самоубийство; выздоравливайте, господин граф, выздоравливайте!
– От чего? Прежде найдите недуг. И никогда не чувствовал себя лучше, никогда небо не казалось мне столь прекрасным, никогда цветы не доставляли мне столько радости.
– Вас гложет какая-то тайная скорбь.
– Тайная? Нет, доктор: это отсутствие моего сына, и в этом моя болезнь, чего я отнюдь не скрываю.
– Граф, сын ваш жив и здоров; он крепок и стоек, и перед ним – будущее, открытое для людей его достоинств и его знатности: живите же для него.
– Но ведь я живу, доктор… О, будьте спокойны, – добавил Атос с грустной улыбкой, – я очень хорошо знаю, что Рауль жив, потому что пока он жив, жив и я.
– Что вы говорите?
– О, очень простую вещь. В настоящее время, доктор, я приостанавливаю в себе течение жизни. Бессмысленная, рассеянная, равнодушная жизнь, когда Рауля нет рядом со мной, была бы для меня непосильной задачей. Ведь вы не требуете от лампы, чтобы она загоралась сама собой, без поднесенного к ней огня; почему же в таком случае вы требуете, чтобы я жил в сутолоке и на виду? Я прозябаю, я готовлюсь, я ожидаю. Помните ли вы, доктор, солдат, равнодушно лежавших на берегу, солдат, которых мы с вами так часто видели в гаванях, где они ожидали отплытия? Наполовину на суше, наполовину на море, они с уложенными вещами, с напряженной душой пристально смотрели вперед и… ждали. Я умышленно повторяю все то же слово, потому что оно дает ясное представление о моем состоянии. Лежа, как эти солдаты, я прислушиваюсь ко всем долетающим до меня звукам, я хочу быть готовым к отплытию по первому зову. Кто призовет меня? Бог или сын? Мои вещи уложены, душа ко всему подготовлена, я ожидаю знака… Я ожидаю, доктор, а ожидаю!
Доктор знал душевную силу Атоса, он знал и его телесную крепость; он с минуту подумал, решил, что слова будут излишни, а лекарства бессмысленны, и уехал, наказав слугам Атоса ни на мгновение не покидать их господина.
После отъезда доктора Атос не выразил ни гнева, ни даже досады на то, что его потревожили; он не потребовал и того, чтобы все приходящие письма вручались ему без промедления; он знал, что все, что могло бы доставить ему развлечение, было радостью и надеждой его слуг, которые заплатили бы своей кровью, лишь бы доставить ему хоть какое-нибудь удовольствие.
Сон больного стал поверхностным и тревожным. Пребывая все время в грезах, он лишь на несколько часов впадал в более глубокое забытье. Этот краткий покой давал забвение только телу, но утомлял душу, ибо Атос, пока странствовал его дух, жил раздвоенной жизнью. Однажды ночью ему пригрезилось, будто Рауль одевается у себя в палатке, чтобы идти в поход, возглавляемый лично герцогом де Бофором. Юноша был печален, он медленно застегивал панцирь, медленно надевал шпагу.
– Что с вами? – нежно спросил Рауля отец.
– Меня огорчила гибель Портоса, нашего доброго друга, – ответил Рауль, – я страдаю при мысли о вашем горе, которое вы переживаете вдали от меня.
Видение исчезло, и Атос пробудился от сна.
На заре один из лакеев вошел к своему господину и передал ему письмо из Испании.
«Рука Арамиса», – подумал граф.
– Портос умер! – вскричал он, бросив взгляд на первые строки. – О Рауль, Рауль, спасибо, спасибо тебе; ты исполняешь свое обещание, ты предупреждаешь меня!
Атос, обливаясь потом, лежа у себя на кровати, лишился сознания, и причиной этого было не что иное, как слабость.
Удивительно переплетаются ваше повествование и книга, одно становится частью другого. Не противоречит, а дополняет.
Но у меня возник вопрос географического характера. Встречу друзья назначили в окрестностях Перпиньяна. Зачем нужно было капитану "Помоны" брать курс на Байону, ведь для этого пришлось бы обогнуть весь Пиренейский полуостров? Неужели нельзя было пристать в испанском порту поближе?
Отправлено: 04.12.14 19:54. Заголовок: Глава 53. Видение..
Глава 53. Видение.
Первая мысль, возникшая у Атоса по минованию обморока была о Портосе. Он чувствовал, что обязан посетить еще раз Байонну, побыть рядом с морской пучиной, поглотившей его друга. Кроме всего надо было съездить в Блуа и постараться обеспечить себе более надежные каналы доставки почты.
Но едва слуги, обрадованные этой поездкой, обещавшей разогнать меланхолию графа, одели своего господина, едва была оседлана и подведена к крыльцу самая смирная во всей графской конюшне лошадь, как отец Рауля, почувствовав, что у него кружится голова и подкашиваются ноги, понял, что ему не сделать ни одного шага без посторонней помощи.
Он попросил, чтобы его отнесли на солнце, положили на любимую дерновую скамью, где он провел больше часа, пока не почувствовал себя лучше.
Эта слабость была вполне естественным следствием полнейшей бездеятельности последнего времени. Чтобы набраться сил, граф выпил чашку бульона и пригубил стакан со своим любимым старым, выдержанным анжуйским видом, упомянутым славным Портосом в его изумительном завещании.
Подкрепившись и немного воспрянув духом, он велел снова привести лошадь, но для того, чтобы с трудом сесть и седло, ему понадобилась поддержка лакеев.
Он не проехал и ста шагов: на повороте дороги у него вдруг начался сильный озноб.
– Как это странно, – обратился он к сопровождавшему его лакею.
– Это не помешает мне двигаться дальше, раз я уже выехал, – сказал граф.
И он отпустил повод. Но лошадь, вместо того чтобы повиноваться воле хозяина, внезапно остановилась; бессознательно Атос подтянул мундштук.
– Кому-то, – произнес Атос, – неугодно, чтобы я ехал дальше. Поддержите меня, – добавил он и протянул слуге руку, – скорее, скорее! Я чувствую, как слабеют все мои мышцы, сейчас я упаду с коня.
Лакей заметил движение своего господина раньше, чем услышал его приказание. Он быстро подъехал к нему и подхватил его на руки. И так как они не успели еще удалиться от дома, слуги, вышедшие проводить графа и стоявшие у дверей, увидели, что с графом, который всегда так прекрасно держался в седле, происходит что-то неладное. Когда же лакей принялся звать их к себе, все тотчас же прибежали на помощь.
Едва лошадь Атоса сделала несколько шагов по направлению к дому, как он почувствовал себя лучше. Ему показалось, что к нему возвращаются силы, и он опять заявил о своем желании во что бы то ни стало поехать в Блуа. Он повернул назад. Но при первом же движении лошади он снова впал в то же состояние оцепенения и дурноты.
– Решительно, – прошептал он, – кому-то надо, чтобы я никуда не ездил.
Подбежавшие слуги, сняв графа с лошади, торопливо отнесли его в дом.
Тотчас же была приготовлена комната, и Атоса уложили в постель.
– Помните, – сказал он, обращаясь к слугам, перед тем как заснуть, помните, что сегодня я жду писем из Африки.
– Сударь, вы будете, конечно, довольны, узнав, что сын Блезуа уже выехал в город, чтобы привезти почту на целый час раньше, чем ее доставляет курьер.
– Благодарю, – ответил с доброй улыбкой Атос.
Граф заснул; его беспокойный сон, должно быть, приносил ему страдание. Слуга, дежуривший у него в комнате, заметил, как на лице его несколько раз появлялось выражение ужасной внутренней муки, видимо переживаемой им во сне. Быть может, ему что-то привиделось.
Так прошел день; сын Блезуа вернулся; он сообщил, что курьер не заехал в Блуа. Граф сильно томился; он вел счет минутам и содрогался, когда из этих минут составлялся час. На мгновение ему пришла в голову мысль о том, что за морем его успели забыть; сердце графа болезненно сжалось.
Никто в доме уже не надеялся, что курьер, запоздав по какой-то причине, все же доставит долгожданные письма. Его час давно миновал. Четырежды посылали нарочных, и всякий раз посланный возвращался с ответом, что на имя графа никаких писем не поступало.
Атос знал, что почта приходит лишь раз в неделю. Значит, надо пережить еще семь бесконечно томительных дней. Так, в этой гнетущей уверенности, началась для него бессонная ночь. Все мрачные предположения, какими больной, терзаемый непрерывным страданием, может обременить грустную и без того действительность, все эти предположения Атос громоздил одно на другое в первые часы этой ночи.
Началась лихорадка; она охватила грудь, где тотчас же вспыхнул пожар, по выражению доктора, снова вызванного из Блуа. Вскоре жар достиг головы. Доктор дважды открывал кровь; кровопускания принесли облегчение, но вместе с тем довели больного до крайней слабости. Сильным и бодрым оставался лишь мозг.
Понемногу эта грозная лихорадка стала спадать и к полуночи совсем прекратилась. Видя это несомненное улучшение, доктор сделал несколько указаний и уехал, объявив, что граф вне опасности. После его отъезда Атос впал в странное, не поддающееся описанию состояние. Его мысль была свободна и устремилась к Раулю, его горячо любимому сыну.
Воображению графа представились африканские земли неподалеку от Джиджелли, куда герцог де Бофор отправился со своей армией.
На берегу стояли серые скалы, местами позеленевшие от морской воды, обрушивающейся во время прибоя и непогоды на берег.
В некотором отдалении, среди мастиковых деревьев и зарослей кактуса амфитеатром располагалось небольшое селение, полное дыма, шума и тревожной сумятицы.
Вдруг над дымом поднялось пламя, которое расползлось по всему селению, понемногу усиливаясь, оно в своих багровых вихрях поглотило все окружающее; из этого ада неслись стоны и крики, над ним вздымались руки, воздетые к небу. В несколько секунд тут воцарился невообразимый хаос: рушились балки, скручивалось железо, докрасна раскалялись камни, факелами пылали деревья.
Но странная вещь! Хотя Атос и различал в этом хаосе воздетые руки, хотя он и слышал крики, рыдания, стоны, он не видел ни одного человека.
Вдали грохотали пушки, раздавалась пальба из мушкетов, ревело море, ошалевшие от страха стада неслись по зеленым склонам холмов. Но не было ни солдат, подносящих к орудиям фитили, ни моряков, выполняющих сложные маневры на кораблях, ни пастухов при стадах.
После разрушения деревни и прикрывавших ее фортов, разрушения и опустошения, совершившихся как бы при помощи магических чар, без участия людей, пламя погасло, до все еще поднимался густой черный столб дыма; впрочем, вскоре дым поредел, затем побледнел и, наконец, вовсе исчез.
Затем спустилась ночь, непроглядная на земле, яркая на небе; огромные искрящиеся африканские звезды сияли, ничего не освещая своим сиянием.
Наступила мертвая тишина, продолжавшаяся довольно долгое время. Она принесла с собой отдых возбужденному воображению Атоса. Впрочем, он явственно ощущал, что на том, что он видел, дело не кончилось, и он сосредоточил все силы своей души, чтобы ничего не упустить из того зрелища, которое уготовило ему его воображение.
И действительно, африканская деревня снова предстала перед ним.
Над крутым берегом поднялась нежная, бледная, трепетная луна; она проложила на море покрытую рябью дорожку – теперь, после яростного рева, который доносился к Атосу в начале его видения, оно было безмолвным – и осыпала алмазами и опалами кусты на склонах холмов.
Серые скалы, похожие на молчаливых, внимательных призраков, поднимали, казалось, свои головы, чтобы получше рассмотреть освещенное луной поле сражения, и Атос заметил, что это поле, совершенно пустое во время побоища, теперь было усеяно трупами. Невыразимый ужас охватил его душу, когда он узнал белую с голубым форму французских солдат, их пики с голубым древком, их мушкеты с лилиями на прикладах.
Когда он увидел все эти разверстые раны, обращенные к лазоревым небесам как бы для того, чтобы позвать назад души, которым они позволили вылететь из бренного тела; когда он увидел страшных раздувшихся лошадей с языком, свисающим между оскаленных зубов, лошадей, заснувших среди запекшейся крови, обагрившей их попоны и гривы; когда он увидел, наконец, белого коня герцога де Бофора, коня, которого он хорошо знал, лежащего с разбитой головой в первом ряду на поле мертвецов, он провел своей ледяною рукой но лбу и удивился, не почувствовав жара. Это прикосновение убедило его в том, что лихорадка ушла и что все, что он видит, он видит как зритель со стороны, рассматривающий эту потрясающую картину на следующий день после сражения на побережье возле Джиджелли; здесь дралась экспедиционная армия, та самая, при отплытии которой из Франции он присутствовал и которую провожал взглядом, пока корабли ее не исчезли за горизонтом, армия, которую он сам приветствовал жестом и в мыслях, когда раздался последний пушечный выстрел в честь прощания с родиной.
Кто мог бы описать смертельную муку, в которой душа его, словно внимательный взгляд, переходила от трупа к трупу и искала, не спит ли среди павших Рауль? Кто мог бы выразить несказанную безумную радость, с которой Атос склонился пред богом и возблагодарил его, не найдя того, кого он с таким страхом искал среди мертвых?
И действительно, каждый в своем ряду, застывшие, похолодевшие, все эти покойники, которых легко можно было узнать, поворачивались, казалось, с готовностью и почтительностью к графу де Ла Фер, чтобы, производя им этот траурный смотр, он мог бы получше их рассмотреть.
Но теперь граф изумлялся, почему нигде не видно ни одного человека, вышедшего из этой бойни живым.
Иллюзия была такой жизненной и такой яркой, что это видение было для него как бы осуществленным в действительности путешествием в Африку, предпринятым для того, чтобы получить более точные сведения о возлюбленном сыне.
Устав от скитаний по морям и по суше, он остановился отдохнуть в одной из разбитых возле скалы палаток, над которыми трепетало белое знамя, расшитое лилиями. Он искал хоть какого-нибудь солдата, который проводил бы его к герцогу де Бофору.
И вот, пока его взгляд блуждал по полю, обращался то в одну, то в другую сторону, он увидел фигуру в белом, появившуюся за деревьями. На ней была офицерская форма; в руке этот офицер держал сломанный клинок шпаги; он медленно пошел навстречу Атосу, который, устремив на него взгляд, не двигался, не заговаривал и сделал уже движение, чтобы раскрыть объятия, потому что в этом бледном и немом офицере он внезапно узнал Рауля.
Граф хотел крикнуть, но крик замер в его гортани. Рауль, приложив палец к губам, велел ему сохранять молчание; он начал удаляться, хотя Атос не мог, сколько ни всматривался, заметить, чтобы ноги его переступали с места на место.
Граф стал бледнее Рауля и, дрожа всем телом, последовал за своим сыном, с трудом пробираясь сквозь кусты и заросли вереска, через камни и рвы. Рауль, казалось, не касался земли, и ничто не служило помехой для его легкой скользящей поступи.
Истомленный тяжелой дорогой, граф остановился в полном изнеможении.
Рауль продолжал звать его за собой. Нежный отец, которому любовь придала силы, сделал последнюю попытку взойти на гору, идя следом за молодым человеком, манившим его жестами и улыбкой.
Наконец он добрался до вершины горы и увидел на побелевшем от луны горизонте воздушные очертания фигуры Рауля. Атос протянул руку, чтобы прикоснуться к горячо любимому сыну, который тоже стремился к отцу. Но вдруг юноша, как бы увлеченный какою-то силой, попятился от него и внезапно поднялся над землей; Атос увидел под ногами Рауля усеянное звездами небо. Он неприметно поднимался все выше и выше, в безграничный простор, все так же улыбаясь, так же молча призывая отца; он удалялся на небо.
Атос в ужасе вскрикнул и посмотрел вниз. Внизу был разрушенный лагерь и белые неподвижные точки: трупы солдат королевской армии.
И когда он слова закинул голову вверх, он снова увидел небо и в нем своего сына, который все так же звал его за собой.
Отправлено: 04.12.14 19:57. Заголовок: Глава 54. Ангел сме..
Глава 54. Ангел смерти.
На этом месте видение Атоса было прервано каким-то шумом. Кто-то рвался к нему в комнату и граф, с величайшим трудом вернувшись к действительности, различил голос внука. - А я говорю, что я хочу пройти к графу де Ла Фер! - звонкий голос Робера прозвучал победой жизни у постели умирающего. - Мой дед не умрет и не оставит меня одного, говорю я вам. И, если граф болен, старший здесь я! Вы все должны слушать, что я скажу: я буду тоже графом де Ла Фер! Будущий наследник, не желая соблюдать почтительность, ворвался в спальню и замер, испугавшись увиденного. Он давно не видел деда; с тех пор как Атос слег, мальчика не пускали к графу, охраняя покой больного. Какое-то время ребенок слушался кормилицу, потом характер дал себя знать. Упрямство и порывистость он явно унаследовал от своего деда, и сейчас вознамерился проявить их в полной мере. Но, попав в спальню, и увидев, как изменился горячо любимый дед, Робер испугался и сразу присмирел. Растеряно оглянувшись, он увидел рядом свою няню и ухватился за ее руку, ища у нее защиты от пугающей его картины. Атос, в том состоянии, в котором он находился после своего ужасающего видения, вряд ли был в состоянии правильно реагировать на появление внука. Раздражение - вот что вызвало у него внезапное появление малыша; раздражение и досаду, что его оторвали от видения с сыном. Граф с трудом отвел взгляд от портрета Рауля, висевшего напротив его кровати, портрета, к которому обращался всякий раз его взор, едва он открывал глаза, и перевел его на Робера. Потом он сделал едва заметный знак, но няня поняла его и посадила присмиревшего мальчика у изголовья. Несколько минут молчания понадобилось графу, чтобы овладеть собой и своим голосом: он побоялся, что ребенок не расслышит его слов. - Робер, вы пришли навестить меня? Только зачем было так шуметь? - Меня не пускали к вам, господин граф. Скажите нашим слугам, что меня тоже должны слушаться, - заявил будущий наследник. Атос, окончательно очнувшись, внимательно всмотрелся в юное создание, так уверенно настаивающее на своих правах. Странная улыбка скользнула по губам графа. - Вам, сударь, еще рановато отдавать приказания в этом доме. Пока, в отсутствии вашего отца, здесь отдаю приказания только я. - Но мне сказали, что вы больны, и я подумал, что теперь это должен делать я, - настаивал на своем Робер. - Запомните хорошенько, друг мой, что пока я жив, а я еще, надеюсь, поживу ради вас, в этом доме все (и вы в том числе), будут исполнять то, что прикажу я. Кроме всего прочего, Робер, надо знать, что и кому приказывать. - Атос осторожно взял внука за руку. - Вы меня поняли, мой милый? Мальчик кивнул головой. - Я буду вас слушаться, господин граф, - он неожиданно обвил руками шею графа, и ткнулся носом в его щеку. - Колючий! - звонко рассмеялся малыш. Это замечание заставило Атоса окончательно взять себя в руки. Он позволил себе непростительную слабость, стал игрушкой собственных дурных мыслей и горестных раздумий об ушедшем. Он позволил себе забыть, что рядом с ним маленькое существо, у которого не осталось никого, кроме деда. Мальчик слишком долго находился в доме бабки, госпожи де Сен-Реми, которая забрала мальчика на время его болезни, и не спешила вернуть в Бражелон под предлогом того, что в доме некому заниматься ребенком и его воспитание стало развлечением для слуг. Но как только она узнала, что граф де Ла Фер вернулся, Робер тут же переехал в замок Бражелон. Первые дни, пока Атос еще ощущал в себе силы, он пару часов посвящал внуку, отстранено отмечая про себя, что Робер очень изменился. Видеть заносчивость в маленьком ребенке для графа было неприятно, и это, несомненно, было результатом влияния бабки. Пару раз он делал замечания внуку, но мальчик не принял их всерьез. Когда же граф слег окончательно, слугам стало не до Робера. Привыкшие за много лет службы в замке к четкости и распорядительности хозяев, они все чаще задавались вопросом, что будет с ними, если власть перейдет к малолетнему наследнику. Кто станет опекуном, и каково им будет при новом хозяине? Все эти толки и мысли не способствовали воспитанию мальчика. Атос приходил в себя с трудом. Отсутствие Рауля, мысли о Портосе, не прибавляли ему сил. Но он с прежним упорством заставлял себя вставать с рассветом, завтракать вместе с Робером в столовой, где стол по его приказу накрывали на троих, словно Рауль вот-вот должен был зайти в дверь. Потом они гуляли по аллее, и Робер засыпал графа вопросами, как это когда-то делал и Рауль. За месяц, прошедший после отъезда виконта, пришло только одно письмо, хотя Атос писал ему ежедневно, а потом все эти письма раз в неделю отправлялись с почтой в Африку. Атос утешал себя тем, что у виконта нет времени вдаваться в подробности, и раз он молчит, значит все в порядке. Пришло пару строк и от Гримо: верный слуга писал, что Рауль здоров и невредим, беспокоится, как отец перенес смерть друга и очень скучает. Это Атос и сам ощутил в письме сына, но он почувствовал и еще кое-что: безнадежность и смертную тоску. Сын не излечился. Время теперь не летело: оно ползло для графа. Чем бы он не пытался занять себя, мысли его неизменно возвращались к сыну и друзьям. Эта боль точила его изо дня в день и пришел момент, когда окружающие поняли, что всякая борьба с собой стала для графа де Ла Фер бессмысленна. Возможно, где-то глубоко в душе, Атос жалел, что Робер тогда вернул его своим появлением из видения, которое обещало стать вечным сном. По ту сторону бытия Атоса уже давно ждал Портос, и не известно, сколько ему самому тянуть эту тягостную лямку пребывания на земле. Атос теперь часто думал о Боге. В один из дней, когда у него еще оставались силы, он исповедался в последний раз и теперь ощущал себя полностью подготовленным к дороге, на которой любую земную тварь ждет боль, страх и предсмертная мука. В один из летних погожих дней, когда жара еще не истомила природу, граф де Ла Фер, измученный тем полубредом-полуявью, которые посещали его с завидным постоянством каждую ночь, был разбужен шумом, донесшимся от ворот. Вслед за тем послышался топот лошади, скакавшей вдоль по аллее, что вела к дому; топот затих, и до комнаты, в которой граф находился во власти грез, долетели необычно громкие и оживленные восклицания.
Атос не тронулся с места; он с трудом повернул голову к двери, чтобы отчетливей слышать, что происходит снаружи. Кто-то тяжело поднялся на крыльцо. Лошадь, с которой только что спрыгнул всадник, повели в конюшню.
Шаги, медленно приближавшиеся к спальне Атоса, сопровождались какими-то вздохами.
Отворилась дверь, и Атос, повернувшись на звук открываемой двери, едва слышно спросил:
– Это африканская почта, не так ли?
– Нет, господин граф, – произнес голос, заставивший вздрогнуть Атоса.
– Гримо! – прошептал он. И холодный пот хлынул по его впалым щекам.
На пороге показался Гримо. Это был уж не прежний Гримо, молодой своим мужеством и своей преданностью, а тот Гримо, который первым прыгнул в баркас, поданный к пристани, чтобы отвезти Рауля на королевский корабль.
Это был суровый и бледный старик, в покрытой пылью одежде, с редкими побелевшими волосами. Он дрожал, прислонившись к косяку двери, и едва устоял на ногах, увидев издали, в мерцающем свете лампы, лицо своего господина.
Эти два человека, столько лет прожившие вместе, привыкшие понимать друг друга с одного взгляда, умели скупо выражать свои мысли, умели безмолвно высказывать многое; эти два старых солдата, соратника, в равной мере благородные, хотя неравные по происхождению и положению, оцепенели, взглянув друг на друга. В мгновение ока они прочитали друг у друга в глубине сердца.
На лице Гримо застыла печать скорби, ставшая для него привычной. Теперь он так же разучился улыбаться, как некогда – говорить.
Атос тотчас же понял, что именно выражает лицо этого старого преданного слуги; тем же тоном, каким он во сне говорил с Раулем, он спросил:
– Гримо, Рауль умер?
За спиною Гримо столпились другие слуги; они жадно ловили каждое слово, не сводя глаз с постели больного. Все они слышали этот страшный вопрос, за которым последовало тягостное молчание.
– Да! – ответил старик, выдавливая из себя этот единственный слог и сопровождая его глухим вздохом.
Послышались жалобные стенания слуг; комната наполнилась молитвами и сдержанным плачем. А умирающий отец между тем отыскивал глазами портрет своего умершего сына. Для Атоса это было как бы возвращением к прерванным грезам.
Без стона, не пролив ни единой слезы, терпеливый, полный смирения, точно святой мученик, поднял он глаза к небу, чтобы еще раз увидеть возносящуюся над горами Джиджелли столь дорогую для него тень, с которою он расстался в тот момент, когда прибыл Гримо. Глядя упорно вверх, он снова, несомненно, возвратился к своему видению; он, несомненно, прошел весь тот путь, по которому его вело это страшное и вместе с тем столь сладостное видение, потому что, когда он на минуту открыл закрывшиеся было глаза, на лице его светилась улыбка; он только что увидел Рауля, ответившего ему такой же улыбкою.
Сложив на груди руки, повернувшись лицом к окну, овеваемый ночною прохладой, приносившей к его изголовью ароматы цветов и леса, Атос погрузился, чтобы больше не возвращаться к действительности, в созерцание того рая, который никогда не предстает взору живых. Атоса вела чистая и светлая душа его сына. И на том суровом пути, по которому души возвращаются на небо, все было для этого праведника благоуханной и сладостной мелодией.
После часа такого экстаза он с трудом приподнял свои бледные как воск, худые руки. Улыбка не покидала его лица, и он прошептал тихо, так тихо, что их едва можно было расслышать, два слова, обращенные к богу или Раулю:
– Я иду.
После этого его руки медленно опустились на постель. Смерть была милостива и ласкова к этому благородному человеку. Она избавила его от мучений агонии, от последних конвульсий; отворив благосклонной рукой двери вечности, она пропустила в них эту великую душу, достойную и в ее глазах глубочайшего уважения.
Даже уснув навеки, Атос сохранил спокойную и искреннюю улыбку, которая так украшала его при жизни и с которой он дошел до самой могилы. Спокойствие его черт и безмятежность кончины заставили его слуг еще довольно долгое время надеяться, что хотя он в забытьи, но тем не менее жив.
Люди графа хотели увести с собою Гримо, который издали не сводил глаз со своего господина, с его лица, покрывшегося мертвенной бледностью; он боялся приблизиться к графу, опасаясь в благочестивом страхе принести ему дыхание смерти. И хотя он валился с ног от усталости, он все же отказался уйти и сел на пороге, охраняя своего господина, словно бдительный часовой. Оп ревностно подстерегал его первый взгляд, если он очнется от сна, или последний вздох, если ему суждено умереть.
В доме все стихло: каждый берег сон своего господина. Прислушавшись, Гримо обнаружил, что граф больше не дышит. Он приподнялся со своего места и стал смотреть, не вздрогнет ли тело Атоса. Ничего, ни малейших признаков жизни. Его охватил ужас; он вскочил на ноги и в то же мгновение услышал шаги на лестнице; звон шпор, задеваемых шпагой, воинственный, привычный для его слуха звук, остановил его, когда он собрался уже направиться к постели Атоса. Голос, еще более звонкий, чем голоса меди и стали, раздался в трех шагах от него.
– Атос! Атос! Друг мой! – звал этот взволнованный голос, в котором слышались слезы.
– Господин Д'Артаньян! – пролепетал Гримо.
– Где он? – спросил мушкетер.
Гримо схватил его руку своими костлявыми пальцами и указал на постель; на белой подушке своей свинцово-серою бледностью, какая бывает лишь у покойников, выделялось лицо навеки уснувшего графа.
Д'Артаньян не выразил своего горя ни рыданьями, ни стонами; он тяжело дышал, ему не хватало воздуха. Вздрагивая, стараясь ступать бесшумно, с невыразимою болью в сердце он да носках подошел к постели Атоса. Он приложил к его груди ухо, он приблизил к его рту лицо. Сердце было безмолвно, дыхания не было. Д'Артаньян отшатнулся.
Гримо, напряженно следивший за ним глазами, Гримо, которому каждое движение д'Артаньяна говорило так много, робко подошел к постели покойного, склонился над нею и приложился губами к простыне, покрывавшей окоченевшие ноги его господина. Из покрасневших глаз верного слуги скатились крупные слезы.
Д'Артаньян, прожив жизнь, полную потрясений, не видел никогда ничего трогательнее отчаяния этого старика, безмолвно плакавшего, склонившись над мертвым.
Капитан неподвижно смотрел на этого улыбающегося покойника, который, казалось, и сейчас еще продолжает думать о том, чтобы даже по ту сторону жизни ласково принять своего друга, того, кого он после Рауля любил больше всего да свете. Как бы в ответ на это последнее проявление гостеприимства, Д'Артаньян закрыл ему дрожащей рукой глаза и поцеловал его в лоб.
Затем он сел у изголовья его кровати, не испытывая ни малейшего страха перед покойником: тридцать пять лет продолжалась их дружба, и на протяжении всего этого времени Д'Артаньян не видел с его стороны ничего, кроме нежности и искреннего благожелательства. И капитан с жадностью погрузился в воспоминания, которые волной нахлынули на него, – одни безмятежные, полные очарования, как улыбка на благородном лице покинутого графа, другие мрачные, унылые и холодные, как его глаза, закрывшиеся навеки.
Внезапно поток горестных переживаний, с каждой минутой нараставший в его сердце, захлестнул его. Не в силах совладать со своим волнением, он поднялся на ноги и, принудив себя выйти из комнаты, где застал мертвым того, кому нес весть о смерти Портоса, он разразился такими душераздирающими рыданиями, что слуги, которые, казалось, только и ждали этого взрыва долго сдерживаемого горя, ответили на него плачем и причитаниями, а собаки – жалобным воем.
Один лишь Гримо был по-прежнему нем. Даже в бесконечном отчаянии он боялся осквернить своим голосом смерть, боялся потревожить сон своего господина, чего он никогда не делал при его жизни. Кроме того, Атос приучил его обходиться без слов.
На рассвете Д'Артаньян, всю ночь меривший шагами залу нижнего этажа, кусая, чтобы заглушить вздохи, свои сжатые в кулак руки, еще раз поднялся в спальню Атоса и, дождавшись, когда Гримо повернул голову в его сторону, сделал ему знак выйти за ним, что верный слуга и исполнил бесшумно, как тень. Дойдя до прихожей, он взял за руку старика и сказал:
– Гримо, я видел, как умер отец; теперь расскажи, как умер сын.
Гримо вытащил из-за пазухи толстый пакет, на котором было написано имя Атоса. Узнав руку герцога до Бофора, капитан сломал печать и при первом голубоватом свете занимающегося дня, шагая взад и вперед по обсаженной старыми липами тенистой аллее, на которой еще виднелись оставленные покойным графом, бродившим здесь, следы, углубился в чтение содержавшегося в пакете письма.
Отправлено: 04.12.14 20:06. Заголовок: Глава 55 .Реляция ..
Глава 55 .Реляция
Герцог де Бофор обращался к Атосу. Письмо, предназначавшееся человеку, было доставлено трупу.
«Дорогой мой граф, – писал герцог своим размашистым почерком неумелого школьника, – великое несчастье омрачает нам великую радость. Король потерял одного из храбрейших солдат, я потерял друга, вы потеряли г-на де Бражелона.
Он умер со славой, такою славой, что у меня не хватает сил оплакивать его так, как хотелось бы.
Примите мои соболезнования, дорогой граф. Небо посылает нам испытания соразмерно величию нашей души. Это испытание непомерно, но оно де превышает вашего мужества.
Ваш друг герцог де Бофор»
К письму прилагалась реляция, написанная одним из секретарей герцога.
Это был трогательный и правдивый рассказ о мрачном, оборвавшем две жизни событии.
Д'Артаньян, привыкший к потрясениям битв, с сердцем, недоступным чувствительности, не мог подавить в себе дрожь, увидев имя Рауля, имя своего любимца, больше того, своего сына, ставшего, как и отец его, лишь бесплотною тенью.
« Мы находились уже не первый месяц на все тех же позициях, - писал секретарь герцога де Бофора в своей реляции на имя графа де Ла Фер. - Вам должно быть известно, господин граф, что, ввиду значительных потерь с нашей стороны, господин герцог вынужден был просить у Его Величества дополнительные силы войск. К счастью, эта помощь пришла к нам вовремя, и господин герцог был очень рад, что частью этой помощи стало присутствие господина Бражелона. Герцог неоднократно говорил нам, своему штабу, что храбрецов, подобных виконту, он видел только раз в жизни и одним из них был отец господина де Бражелона. Господин виконт показал себя в высшей степени храбрым и дисциплинированным офицером и тем не понятнее кажутся нам события, о которых герцог велел мне известить вас. Это был третий месяц осады крепости. Несколько раз мы предпринимали атаки, предваряемые обстрелом с моря, но все было безуспешно. Словно сам Аллах был на стороне арабов. Тогда господин де Бражелон и предложил совершить вылазку, и взять в плен кого-нибудь из осажденных. Он надеялся допросить его и выяснить, откуда идет помощь в крепость и какими силами располагают арабы. Тогда же он обмолвился, что с самого своего приезда изучал арабский у нашего переводчика из марокканских арабов. Так что, план по пленению возник у него не в последние дни. Мы все были против этой вылазки, но де Бражелон убедил, в конце-концов, герцога, что это самый быстрый и самый безопасный способ покончить с осадой, и только так мы сможем выявить уязвимые точки в крепости. Поскольк, окруженная войсками Джиджелли и не собиралась сдаваться, а наши припасы угрожающе сократились, выхода не осталось, и штаб принял план господина виконта к разработке. Господин де Бражелон, как о великой милости, просил герцога де Бофора разрешения самому принять участие в этой операции, но герцог воспротивился этому желанию виконта. Однако господин виконт был настойчив, приводил неопровержимые доводы, и в итоге герцог сдался. Было решено, что господин де Бражелон будет в группе, которая будет прикрывать тех, кто осуществит подкоп крепости и проникновение на ее территорию. Однако, на деле все произошло иначе. Добровольцев проникнуть в крепость не нашлось: никто не говорил на арабском, и никто не решался лезть в логово к сатане. Вот тогда-то виконт и выступил с предложением самому отправиться на эту вылазку. То, что он уже немного говорил на арабском было в пользу его кандидатуры. Но принц не соглашался отпустить де Бражелона, справедливо полагая, что он вряд ли вернется из этого отчаянного предприятия. - Я в ответе за вас перед вашей семьей, виконт! - сказал герцог, когда остался с господином Бражелоном только в присутствии двух секретарей. - Но я солдат, Ваше высочество, и мой долг способствовать победе, а не отсиживаться в безопасных местах, - ответил ему виконт, покраснев. - Вы должны помнить, что у вас есть близкие, для которых ваша жизнь — это их жизнь, - настаивал герцог де Бофор. И тогда виконт сказал ему те слова, после которых принц не посмел ему отказывать в его намерении: - Вам известна, господин герцог, храбрость моего отца и его решительность в отчаянную минуту. Мой отец первым бы презирал меня, если бы я уклонился от своего долга. Мой долг солдата велит мне быть впереди, и я молю вас не препятствовать мне в моем желании добиться успеха. После этого принцу не оставалось ничего другого, как обнять виконта, как родного сына, и благословить его на эту смертельно опасную авантюру. Было решено, что виконт и наш переводчик с арабского, перешедший в христианскую веру, переодетыми попытаются пройти в крепость в базарный день.» В один из дней на городском базаре Джиджелли, этой самой важной в жизни любого восточного города точке, появился нищий дервиш в сопровождении закутанной до самых глаз женщины. Они не спеша передвигались от одного торговца к другому, и то здесь, то там в котомку странника падали жалкие подношения в виде лепешек, оливков и козьего сыра. Обделить дервиша всегда было грехом, а красивые глаза сопровождавшей его женщины, вызывали любопытство и сочувствие. Впрочем, она глаз почти не поднимала, довольствуясь благодарными наклонами головы. Покрывало окутывало ее так, что трудно было вообразить, как она выглядит на самом деле, но пронзительные лазурные глаза под длинными и густыми ресницами выдавали недюжинный ум. На Востоке женщина не появляется на людях в одиночку, мужчина или кто-то из старших жен всегда сопровождает ее, и рассматривать ее строго запрещено, так что любопытных взглядов было немного. Парочка неспешно прогуливалась по базару, но никто не обратил внимания, что держатся они поближе к городской стене. День выдался спокойным, без обстрела с моря, и местный люд поговаривал, что французы выдохлись. Цокот копыт многочисленных лошадей возвестил о появлении конной стражи, окружавшей какого-то офицера. По чалме было ясно, что это кто-то из турков, щедрой рукой поддерживавших местных пиратов. Отряд приблизился к дервишу и поравнялся с ним, и в этот момент прозвучал взрыв. Стена рядом, ограждавшая этот участок городской площади рухнула, обнажив густой кустарник, подступавший к самым камням кладки. Напуганные взрывом лошади, с громким ржанием бьющиеся под всадниками, крики и стоны: переполох способствовал тому, что никто не обратил внимание, что дервиш с девицей исчезли в проломе, а вместе в ними исчез и турецкий офицер. «Господин виконт изменил свой внешний вид, переодевшись в восточную девицу, а наш араб - в нищего странника. Так они сумели пробраться в город. Мы так и не узнали, как они прошли через городские ворота, потому что после подкопа и взрыва, который устроили наши минеры, стало не до расспросов. А после боя... Но я постараюсь, господин граф, не упустить все, что нам стало известно. По ту сторону стены наших уже ждали. То, что им удалось захватить турецкого пленника было неслыханной удачей: план предусматривал захват хоть какого-то местного жителя, а нам попался в руки заложник высокого чина. Об этом говорило богатство его одежд и его гордая неприступность. Как оказалось впоследствии, он отлично владел французским. Конвой турка после первых минут растерянности пришел в себя и кинулся в пролом. И тогда виконт, скинув с себя покрывало, велел солдатам уходить в лагерь. Он остался в одиночку прикрывать отступление. Никто не решился ослушаться его приказа, и господин Бражелон в продолжении десяти минут отбивался от противников. Его хотели захватить в плен, но он был уже смертельно ранен. Прежде чем мы успели сделать хоть что-то, арабы уволокли его тело к себе. Впоследствии мы обменяли турка на тело виконта. Из уважения к его храбрости неверные не стали отрезать ему голову и забальзамировали труп так искусно, как делают это всегда, когда готовят своих покойников для отправки в родные места. Сведения, которые мы получили от плененного офицера были настолько ценными, что по возвращению в Турцию паша велел казнить его, как подлого предателя. Нам же, благодаря тому, что мы узнали, удалось правильно организовать наступление. Крепость пала, но господин де Бражелон, к нашему горю, не был в числе тех, кто мог бы радоваться нашей победе. На всех нас героическая смерть вашего сына, господин граф, произвела неизгладимое впечатление. Убитый горем герцог де Бофор велел приготовить подставы и отправил один из кораблей, чтобы отвести вам тело вашего сына. Примите наши соболезнования, господин граф. Мы вместе с вами склоняем головы перед памятью о вашем сыне.» Дальше следовали подробности экспедиции и победы, одержанной над арабами.
Д'Артаньян остановился на рассказе о кончине Рауля.
– О, несчастное дитя, – прошептал он, – бедный самоубийца!
И, обратив взгляд к той части замка, где была комната графа де Ла Фер, он тихо сказал себе:
– Они сдержали данное ими друг другу слово. Теперь, я думаю, они счастливы, – теперь, должно быть, они уже вместе.
И он медленно направился к цветнику.
Весь двор был запружен опечаленными соседями, делившимися подробностями этого двойного несчастья и обсуждавшими приготовления к похоронам. На следующий день стали съезжаться дворяне из ближайших окрестностей, а также дворянство провинции; ехали отовсюду, куда гонцы успели доставить печальную весть.
Д'Артаньян сидел запершись и ни с кем не хотел разговаривать. Две таких тягостных смерти после смерти Портоса, свалившись на капитана, подавили душу, не знавшую до этой поры, что такое усталость. Кроме Гримо, который вошел один-единственный раз к нему в комнату, он не замечал ни лакеев, ни домочадцев. По суете в доме, по хождению взад и вперед он догадался, что делались приготовления к похоронам графа. Он написал королю просьбу о продлении отпуска.
Гримо, как мы сказали, вошел к д'Артаньяну, сел на скамейку у двери с видом человека, погруженного в глубокие думы, потом встал и сделал знак д'Артаньяну идти за ним. Капитан молча повиновался. Гримо спустился в комнату графа, показал капитану пальцем на пустую кровать и красноречиво поднял глаза к небу.
– Да, – проговорил Д'Артаньян, – да, Гримо, он с сыном, которого так любил.
Гримо вышел из спальни и пошел в гостиную, в которой по обычаю, принятому в этой провинции, полагалось выставить тело покойного, прежде чем предать его навеки земле. Следуя молчаливому приглашению Гримо, он подошел и увидел в одном гробу Атоса, все еще прекрасного даже в объятиях смерти, а в другом Рауля с закрытыми глазами, со щеками перламутровыми, как у Вергилиевой Паллады, и с улыбкой на посиневших губах.
Капитан вздрогнул, увидев отца и сына, эти две улетевшие души, представленные на земле двумя печальными хладными телами.
«Итак, – думал Д'Артаньян, – я, уже старый, уже ничего не стоящий в жизни, пойду за твоим гробом, дорогой мальчик, и брошу землю на твой чистый лоб, который я целовал за два месяца до этого грустного дня. Этого захотел бог. Этого захотел и ты сам. И я не имею права тебя оплакивать: ты сам выбрал смерть; она показалась тебе желаннее жизни».
Наконец пришел час, когда холодные останки отца и сына надлежало предать земле.
Было такое скопление военных и простого народа, что вся дорога от города до места, назначенного для погребения, то есть до часовни в открытом поле, была запружена всадниками и пешеходами в трауре. Атос избрал последним своим обиталищем место в ограде этой часовни, построенной им на границе его владений. Он велел доставить для нее камни, вывезенные в 1650 году из средневекового замка в Берри, где протекла его ранняя юность.
Часовня, таким образом, как бы перенесенная и перестроенная, была окружена чащей тополей и смоковниц. Каждое воскресенье в ней служил священник из соседнего поселения, которому Атос платил за это ежегодно по двести ливров. Таким образом, земледельцы, находившиеся у него в вассальной зависимости, числом около сорока, а также работники и фермеры с семьями приходили сюда слушать мессу, и им не надо было для этого отправляться в город.
Позади часовни, огражденной двумя густо разросшимися живыми изгородями из орешника, кустов бузины и боярышника, окопанными глубоким рвом, находился небольшой участок невозделанной земли. Он был восхитителен своей девственною нетронутостью, восхитителен тем, что мхи здесь были высокими, как нигде, тем, что здесь сливали свои ароматы дикие гелиотропы и желтый левкой, тем, что у подножия стройных каштанов пробивался обильный источник, запертый в бассейне из мрамора, тем, что над полянкой, поросшей тимьяном, носились бесчисленные рои пчел, прилетавших сюда со всех соседних полей, тем, наконец, что зяблики и зорянки распевали тут от зари до зари, покачиваясь на ветках между гроздьями цветущих кустов.
Сюда и привезли оба гроба, окруженные молчаливой и сосредоточенною толпой.
После заупокойной мессы, после последнего прощания с погребаемыми присутствующие начали расходиться, беседуя по дороге о добродетелях и тихой смерти отца, о надеждах, которые подавал сын, и о его печальном конце на далеком берегу Африки. Мало-помалу все стихло; погасли лампады под скромными сводами. Священник в последний раз отвесил поклон алтарю и еще свежим могилам; потом и он в сопровождении служки, звонившего в колокольчик, медленно побрел в свой приход.
Оставшись один, д'Артаньян заметил, что наступил вечер. Думая о мертвых, он потерял счет времени. Он встал с дубовой скамьи, на которой сидел в часовне, и хотел уже, подобно священнику, пойти проститься в последний раз с могилой, заключавшей в себе останки его умерших друзей.
Отправлено: 04.12.14 20:10. Заголовок: Глава 56. Луиза. ..
Глава 56. Луиза.
Коленопреклоненная женщина молилась у холмика с еще влажной землей.
Д'Артаньян остановился на пороге часовни, чтобы не помешать этой женщине и постараться увидеть, кто же эта преданная подруга, исполняющая с таким благоговением и усердием священный долг дружбы.
Незнакомка закрывала лицо руками, белыми как алебастр. По скромной простоте ее платья можно было угадать женщину благородного происхождения. В отдалении дорожная карета и несколько слуг верхами ожидали эту неизвестную даму. Д'Артаньян не мог понять, кто она и почему здесь. Она продолжала молиться все так же истово и часто проводила платком по лицу.
Д'Артаньян догадался, что она плачет. Он видел, как она ударила себя в грудь с безжалостным сокрушением верующей христианки. Он слышал, как она несколько раз повторяла все те же слова, этот крик ее наболевшего сердца: «О, прости меня! О, прости!»
И так как она, казалось, вся отдалась печали и была в полуобмороке, д'Артаньян, тронутый этими проявлениями любви к его покойным друзьям, этой неутешностью горя, сделал несколько шагов, отделявших его от могилы, чтобы прервать это мрачное покаяние, эту горестную речь, обращенную к мертвым.
Песок заскрипел у него под ногами, и незнакомка подняла голову; д'Артаньян увидел ее хорошо знакомое, залитое слезами лицо. Это была мадемуазель де Лавальер.
– Господин д'Артаньян! – прошептала она.
– Вы! – мрачно произнес капитан. – Вы здесь? – Сударь! – сказала она, содрогаясь от рыданий.
– Ибо вы, – продолжал беспощадный друг умерших, – это вы свели в могилу двух этих людей.
– О, пощадите меня!
– Да убережет меня бог, сударыня, оскорблять женщину или заставлять ее незаслуженно плакать; но я все же должен сказать, что на могиле жертв не место убийце. Она с мольбой сложила руки:
– Я знаю, что причина смерти виконта де Бражелона – я!
– А, так вы это знаете?
– Весть о ней пришла ко двору вчера вечером. Этой ночью я за два часа проехала сорок лье; я летела сюда, чтобы повидать графа и молить его о прощении, – я не знала, что и он тоже умер, – я летела сюда, чтобы на могиле Рауля молить бога послать на меня все заслуженные мною несчастья, все, за исключением одного. Теперь я знаю, что смерть сына убила отца, и я должна упрекать себя в двух преступлениях; я заслуживаю двойной кары господней.
– Я вам повторю, сударыня, – проговорил д'Артаньян, – то, что мне сказал в Антибе господин де Бражелон – он тогда уже жаждал смерти: «Если тщеславие и кокетство увлекли ее на пагубный путь, я прощаю ей, презирая ее. Если она пала, побуждаемая любовью, я тоже прощаю ее и клянусь, что никто никогда не мог бы полюбить ее так, как любил ее я».
– Вы знаете, – перебила Луиза, – что ради своей любви я готовилась принести в жертву себя самое; вы знаете, как я страдала, когда вы меня встретили потерянной, несчастной, покинутой. И вот, я никогда не страдала так сильно, как сегодня, потому что тогда я надеялась, я желала, а сегодня мне нечего больше желать; потому что этот умерший унес всю мою радость вместе с собой в могилу; потому что я не смею больше любить без раскаяния и потому что я чувствую, что тот, кого я люблю (о, это закон!), отплатит мне мукой за муки, которые я причинила другому, Д'Артаньян ничего не ответил, он слишком хорошо знал, что в этом она бесспорно права.
– Умоляю вас, господин д'Артаньян, не осуждайте меня. Я как ветвь, оторвавшаяся от родного ствола; меня больше ничто не удерживает, и меня влечет, сама не знаю куда, какой-то поток. Я люблю безумно, я люблю так, что кощунственно говорю об этом над этим священным для меня прахом, и я не краснею и не раскаиваюсь. Эта любовь – религия для меня. Но так как спустя некоторое время вы увидите меня одинокой, забытой, отвергнутой, так как вы увидите меня наказанной за все то, за что вы вправе винить меня, – пощадите меня в моем мимолетном счастье, оставьте мне его еще на несколько дней, еще на несколько быстротечных минут. Может быть, его нет уже и сейчас, когда я о нем говорю. Боже мой! Быть может, это двойное убийство уже искуплено мной!
Она еще говорила, как вдруг капитан услыхал голоса и топот копыт. Офицер короля, г-н де Сент-Эньян, исполняя поручение своего повелителя, которого, как он сообщил, мучили ревность и беспокойство, приехал за Лавальер.
Д'Артаньян, наполовину скрытый каштановым деревом, которое осеняло своей тенью обе могилы, остался но замеченным де Сент-Эньяном. Луиза поблагодарила посланца и жестом попросила его удалиться. Он вышел за пределы ограды.
– Вы видите, – с горечью обратился к Луизе капитан, – вы видите, ваше счастье все еще продолжается.
Молодая женщина поднялась с торжественным видом.
– Придет день, – сказала она, – когда вы раскаетесь в том, что так дурно думали обо мне. В этот день, сударь, я буду молить бога не помнить о том, что вы были несправедливы ко мне. Я буду так горько страдать, что вы первый пожалеете меня за мои муки. Не упрекайте меня, господин д'Артаньян, за мое хрупкое счастье; оно стоит мне слишком дорого, и я еще не выплатила всего, что должна уплатить за него.
С этими словами она снова – трепетная, с глубоким чувством – преклонила колени.
– Прости в последний раз, прости, мой супруг! Я порвала нашу цепь: мы оба обречены на смерть от печали. Ты ушел первый, не бойся, я последую за тобой. Видишь, я не труслива, я пришла попрощаться с тобой.
Господь мне свидетель, Рауль, что если бы потребовалось отдать мою жизнь, чтобы спасти твою, я б, но колеблясь, отдала ее. Но я не могла бы пожертвовать своею любовью. Еще раз прости!
Она отломила ветку и воткнула ее в землю, потом вытерла залитые слезами глаза, поклонилась д'Артаньяну и удалилась.
Капитан посмотрел вслед уезжающим всадникам и каретам и, скрестив на груди руки, тяжело дыша, произнес:
– Когда же придет моя очередь отправиться в дальнее странствие? Что остается человеку после молодости, после любви, после славы, дружбы, силы, богатства?.. Остается морская пучина, в которой спит Портос, а он обладал всем тем, что я перечислил; и дерн, под которым покоятся Атос и Рауль, которые владели, сверх того, и многим другим.
На мгновение он поник, взгляд его затуманился; он предавался раздумью; затем, выпрямившись, он обратился к себе самому:
– Все же пока надо шагать вперед и вперед. Когда придет время, бог мне скажет об этом, как говорит всем другим.
Концами пальцев он коснулся земли, уже влажной от вечерней росы, перекрестился и один, навеки один, направился по дороге в Париж.
Отправлено: 04.12.14 20:13. Заголовок: Эпилог. Четыре го..
Эпилог.
Четыре года спустя после только что описанной нами сцены два всадника проехали ранним утром через Блуа и распорядились об устройстве соколиной охоты.
Король пожелал поохотиться на этой пересеченной холмами равнине, которую надвое перерезает Луара и которая соприкасается с одной стороны с Менгом, а с другой – с Амбуазом.
Это были начальник королевской псовой охоты и королевский сокольничий, личности весьма уважаемые во времена Людовика XIII, но при его преемнике остававшиеся в некотором пренебрежении.
Два всадника, осмотрев местность и обсудив необходимые подробности предстоящей охоты, возвращались обратно в Блуа и заметили небольшие отряды солдат; сержанты расставляли их на некотором расстоянии друг от друга возле мест, где предполагалось устроить облаву. Это были королевские мушкетеры.
За ними на хорошем коне ехал их капитан, которого можно было отличить по золотому шитью на мундире. У него были белые волосы и седеющая бородка. Он немного сутулился, но легко управлял конем и осматривал, все ли в порядке.
– Господин д'Артаньян не старится, – сказал начальник псовой охоты своему коллеге, сокольничему, – он на десять лет старше нас, а верхом на коне кажется совсем молодым.
– Это верно, – отвечал королевский сокольничий, – вот уж двадцать лет он все тот же.
Офицер ошибался: за эти четыре года д'Артаньян состарился на добрых двенадцать лет.
Возраст безжалостными когтями отметил уголки его глаз, лоб его лишился волос, а руки, прежде жилистые и смуглые, стали белеть, как если бы кровь в них начала уже стынуть.
Д'Артаньян подъехал к двум офицерам и поздоровался с ними с оттенком снисходительной ласковости, который отличает вышестоящих в их общении с низшими. В ответ на свою любезность он получил два исполненных глубокой почтительности поклона.
– Ах, какая удача, что мы встретились с вами, господин д'Артаньян! воскликнул сокольничий.
– Скорее мне бы подобали такие слова, господа, так как в ваши дни король чаще беспокоит своих мушкетеров, нежели птиц.
– Да, не то что в доброе старое время, – вздохнул королевский сокольничий. – Помните ли, господин д'Артаньян, как покойный король охотился на сорок в виноградниках за Божанси… ах, черт возьми! Вы не были тогда капитаном мушкетеров, господин д'Артаньян.
– И вы состояли капралом по птичьей части, – шутливо заметил д'Артаньян. – Все равно это было хорошее время, так как молодость – это и есть хорошее время… Не правда ли, господин начальник псовой охоты!
– Вы оказываете мне слишком большую честь, господин граф, – поклонился последний Д'Артаньяна нисколько не поразил графский титул: он стал графом четыре года назад.
– Вы не устали от долгой дороги, только что проделанной вами, господин капитан? – продолжал королевский сокольничий – Отсюда до Пиньероля, кажется, что-то около двухсот лье – Двести шестьдесят туда и столько же, сударь, обратно, – невозмутимо произнес д'Артаньян.
– А как он поживает?
– Кто? – спросил д'Артаньян.
– Наш бедный господин Фуке, – шепотом проговорил королевский сокольничий.
Начальник псовой охоты из осторожности отъехал в сторону.
– Неважно, – отвечал д'Артаньян, – бедняга всерьез огорчен, он не понимает, как это тюрьма может быть милостью. Он говорит, что парламент, отправив его в изгнание, тем самым вынес ему оправдательный приговор и что изгнание – это свобода. Он не представляет себе, что нам поклялись расправиться с ним и что за спасение его жизни из цепких когтей парламента надо благодарить бога.
– Да, бедный человек едва избег эшафота. Говорят, что господин Кольбер отдал уже соответствующие распоряжения коменданту Бастилии и казнь была заранее предрешена.
– В конце концов что тут поделаешь? – сказал д'Артаньян с задумчивым видом, словно затем, чтобы оборвать разговор.
– В конце концов, – повторил, приблизившись, начальник псовой охоты, – господин Фуке в Пиньероле, и по заслугам, он имел счастье быть отвезенным туда лично вами; достаточно он обворовывал короля.
Д'Артаньян метнул в начальника псовой охоты один из своих уничтожающих взглядов и произнес, старательно отчеканивая каждое слово:
– Сударь, если бы мне сказали, что вы съели то, что отпускается для ваших борзых, я не только не поверил бы этому, но, больше того, если бы вас посадили за это в тюрьму, я бы сочувствовал вам и не позволил бы дурно отзываться о вас. Однако, сударь, сколь бы честным человеком вы ни были, я утверждаю, что вы отнюдь не честнее, чем бедный Фуке.
Выслушав этот резкий упрек, начальник собак его величества короля опустил нос и отстал на два шага от сокольничего и д'Артаньяна.
– Он доволен, – наклонился к мушкетеру сокольничий, – оно и понято, ныне борзые в моде, когда б он был королевским сокольничим, он бы так не разговаривал. Вдали, на опушке леса, показались охотники; на полянах, как падающие звезды, замелькали султаны наездниц, и белые кони, словно призраки, проносились в чаще кустов и деревьев.
– Что же, долго ли продлится ваша охота? – спросил д'Артаньян. – Я попрошу вас поскорее выпустить птицу, я очень устал. Вы сегодня охотитесь на цаплю или на лебедя?
– На обоих, господин д'Артаньян, – ответил сокольничий, – но вы не беспокойтесь, король не знаток, он охотится не для себя, его цель – доставить развлечение дамам.
Слово дамы было настолько подчеркнуто, что заставило д'Артаньяна насторожиться.
– Ах, – проговорил он, с удивленным видом глядя на своего собеседника.
Начальник псовой охоты, очевидно, чтобы снискать благоволение мушкетера, угодливо кланялся.
– Смейтесь, смейтесь надо мной, сударь, – улыбнулся д'Артаньян, ведь я не знаю решительно никаких новостей: я отсутствовал целый месяц и только вчера воротился из моих странствий.
Начальник псовой охоты многозначительно подмигнул, но д'Артаньян не пожелал узнавать что бы то ни было от этого человека.
– Скоро ли мы увидим его величество? – спросил он сокольничего.
– В семь часов, сударь, я велю выпустить птиц.
– Кто будет сопровождать короля? Как поживает принцесса Генриетта?
Как самочувствие королевы?
– Лучше, сударь.
– А разве она болела?
– Со времени своего последнего огорчения ее величество была нездорова.
– О каком огорчении вы говорите? Не опасайтесь моей нескромности.
Рассказывайте. Я ведь ничего не знаю, поскольку только что приехал.
– Говорят, что королева, живущая в некотором забвении после смерти своей свекрови, пожаловалась на это его величеству, и он ей ответил:
«Разве я не провожу, мадам, у вас каждую ночь? Чего вы еще хотите?»
– Ах, бедная женщина! Она должна всей душой ненавидеть мадемуазель Лавальер, – сказал д'Артаньян.
– О нет, вовсе не мадемуазель де Лавальер!
– Кого ж в таком случае?
Звук рога прервал их беседу. Он созывал соколов и собак. Сокольничий и его спутник тотчас же пришпорили лошадей и покинули д'Артаньяна, так ничего и не объяснив ему.
Издали показался король, окруженный придворными дамами и кавалерами.
Шагом, в строгом порядке, под звуки труб и рогов, возбуждавших лошадей и собак, продвигалась по полю эта пышная кавалькада. Это было шествие, смешение звуков, блеск, игра красок, о которых ничто в наши дни не может дать даже отдаленного представления, кроме разве обманчивого богатства и фальшивого величия театральных зрелищ.
Д'Артаньян, хотя и зрение его несколько ослабело, заметил за кавалькадой три следующие друг за другом кареты. Первая, ехавшая пустой, была предназначена для королевы. В ней никого не было. Не видя де Лавальер близ короля, д'Артаньян стал искать Луизу глазами и увидел ее во второй карете. С ней было двое служанок, которые скучали, казалось, не меньше, чем их госпожа.
Слева от короля на горячем коне, сдерживаемом умелой рукой, ехала женщина ослепительной красоты. Король улыбался ей, и она улыбалась ему.
Когда она что-нибудь говорила, все начинали неудержимо смеяться.
«Я, без сомнения, встречал эту женщину, – подумал мушкетер, – но все-таки кто же она?»
Он повернулся к своему приятелю, сокольничему, и задал ему этот вопрос. Тот собрался было ответить, но в этот момент король заметил д'Артаньяна:
– А, вот вы и вернулись, граф! Почему же мы с вами еще не виделись?
– Потому что, ваше величество, – поклонился капитан, – вы уже спали, когда я приехал, и еще не проснулись, когда я принял сегодня утром дежурство – Он все тот же! – громко сказал довольный Людовик – Отдыхайте, граф, я вам приказываю. Сегодня вы обедаете у меня.
Вокруг д'Артаньяна восторженно зашептались. Каждый старался протиснуться поближе к нему и сказать мушкетеру какую-нибудь любезность. Обедать у короля было большой честью, и его величество не расточал ее так, как Генрих IV. Король проехал немного вперед, а д'Артаньян был остановлен новой группой придворных, среди которой блистал Кольбер.
– Здравствуйте, господин д'Артаньян, – обратился к нему министр с ласковой вежливостью, – надеюсь, ваша поездка была удачной?
– Да, сударь, – отвечал д'Артаньян и поклонился, пригнувшись к шее своего скакуна.
– Я слышал, что король пригласил вас к обеду; вы встретите там вашего старого друга.
– Старого друга? – переспросил д'Артаньян, погружаясь с душевною болью в темные волны минувшего, успевшие поглотить столько друзей и столько врагов.
– Герцога д'Аламеда, только сегодня прибывшего на Испании, – продолжал Кольбер – Герцога д'Аламеда, – старался припомнить, роясь в своей памяти, д'Артаньян.
– Это я! – произнес белый как снег сутулый старик; он приказал открыть дверцы кареты и вышел из нее к мушкетеру.
И, все еще неподвижный, оцепеневший, он позволил дрожащим рукам сановного старика обвиться вокруг своей шеи.
Кольбер, бросив взгляд на обоих друзей, молча отъехал в сторону, предоставив им остаться наедине.
– Итак, – сказал мушкетер, беря под руку Арамиса, – вы, изгнанник, мятежник, снова во Франции?
– И обедаю с вами у короля, – проговорил, улыбаясь, бывший ваннский епископ. – Не правда ли, вы задаете себе вопрос: к чему верность в подлунном мире? Давайте пропустим карету этой бедняжки мадемуазель Лавальер. Посмотрите, как она волнуется; взгляните, как ее заплаканные глаза следят за гарцующим на коне королем!
– Кто это с ним?
– Мадемуазель де Тонне-Шарант, ставшая госпожою де Монтеспан, – отвечал Арамис.
– Луиза ревнует, значит, она обманута?
– Еще нет, д'Артаньян, но это не замедлит случиться.
Они разговаривали, следуя за охотой, и кучер Арамиса вез их так ловко, что они приехали к месту сбора как раз в тот момент, когда сокол только что налетел на птицу и прижимал ее к земле.
Король спешился, г-жа де Монтеспан тоже. Они находились перед одинокой часовней, скрытой большими деревьями, с уже облетевшими от осеннего ветра листьями, за часовней виднелась ограда с решетчатою калиткой.
Сокол заставил свою добычу упасть за ограду у самой часовни, и король пожелал проникнуть туда, чтобы снять, по обычаю, первое перо с затравленной птицы. Все столпились вокруг здания и ограды; пространство внутри ограды было так незначительно, что не могло вместить участников королевской охоты Д'Артаньян удержал Арамиса, выразившего желание покинуть карету и присоединиться ко всем остальным.
– Известно ли вам, Арамис, куда мы приведены случаем?
– Нет! – ответил герцог.
– Здесь покоятся люди, которых я знал, – проговорил взволнованный грустным воспоминанием д'Артаньян. Арамис, все еще ни о чем не догадываясь, прошел через узкую боковую дверь, которую ему отворил д'Артаньян, внутрь часовни.
– Где же они похоронены?
– Здесь, в этой ограде. Видите крест под молодым кипарисом? Этот кипарис посажен на их могиле; но не ходите туда; там упала сбитая соколом цапля, и король направляется к ней.
Арамис остановился и укрылся в тени. И, никем не замеченные, они увидели бледное лицо Лавальер; забытая у себя в карете, она сначала грустно смотрела в окно; потом, поддавшись ревности, она вошла в часовню и, прислонившись к колонне, следила взглядом за находившимся внутри ограды и улыбавшимся королем, который сделал знак г-же де Монтеспан подойти ближе.
Госпожа де Монтеспан приблизилась и оперлась на предложенную ей королем руку; вырвав перо у цапли, только что убитой соколом, он прикрепил его к шляпе своей восхитительной спутницы. Улыбаясь, она нежно поцеловала руку, сделавшую ей этот подарок. Король покраснел от удовольствия; он взглянул на г-жу де Монтеспан с пламенным желанием и любовью.
– Что же вы дадите взамен? – спросил он.
Она сломала веточку кипариса и предложила ее королю, опьяненному сладостною надеждой.
– Печальный подарок, – тихо сказал Арамис д'Артаньяну, – ведь этот кипарис растет на могиле.
– Да, и это могила Рауля де Бражелона, – грустно произнес д'Артаньян, – Рауля, который спит под этим крестом рядом с Атосом.
У них за спиной послышался стон, и они увидели, как какая-то женщина упала без чувств. Мадемуазель де Лавальер видела все и все слышала.
– Бедная женщина, – пробормотал д'Артаньян и помог служанкам, поспешившим к своей госпоже, довести ее до кареты, где она осталась страдать в одиночестве.
После королевского обеда, на котором и после которого было решено немало исторически важных для Франции моментов и решено, что компанию во Фландрию возглавит дАртаньян, друзья договорились встретиться. На следующий день Арамис, уезжавший в Мадрид для переговоров о нейтралитете Испании, пришел к д'Артаньяну да дом, чтобы обнять его на прощание.
– Будем любить друг друга за четверых, ведь нас теперь только двое, вздохнул д'Артаньян.
– И ты, быть может, больше не увидишь меня, дорогой д'Артаньян, – отвечал Арамис. – Если б ты знал, как я любил тебя! Теперь я стар, я угас, я мертв.
– Друг мой, ты будешь жить дольше, чем я, твоя дипломатия велит тебе жить и жить, тогда как честь обрекает меня на смерть.
– Полно, господин маршал, – усмехнулся Арамис, – такие люди, как мы, умирают лишь после того, как пресытятся славой и радостью.
– Ах, – с печальной улыбкой произнес д'Артаньян, – дело в том, что у меня уже нет аппетита, господин герцог. - Ты знаешь, я не раз задумывался, что же все-таки поддерживало нашу дружбу столько лет, - тихо, словно через силу, произнес Арамис. - И к какому выводу ты пришел? - д'Артаньян пристально вгляделся в глаза другу. - Мы доверяли друг другу безоглядно. - Это правда. - Я знаю, что это погубило Портоса. - Арамис, ты действительно хочешь говорить об этом? - д'Артаньян почувствовал, что по спине у него пробежала дрожь. - Я должен поговорить об этом с тобой, д'Артаньян, - твердо произнес д'Эрбле. - Я не выполнил слово, данное мной при прощании с Атосом. Теперь, когда мне предстоит воспитывать его наследника, я хочу объясниться с тобой, потому что ты теперь все, что осталось от « неразлучных», ты для меня единственный человек, по-настоящему дорогой для того, кто уже забыл, что такое привязанность. Может быть этот мальчик, Робер де Ла Фер, станет для меня тем, кем был для Атоса Рауль... не знаю. Но я твердо знаю, что ты для меня больше, чем брат. Я хочу, чтобы исповедь моей жизни принял ты, а не какой-то безразличный мне иезуит Ордена. Мне сейчас, как никогда, нужно твое порицание и твое прощение. - Тогда - говори, - разрешил д'Артаньян, внутренне содрогаясь. - Ты помнишь, как мы познакомились. Это противостояние двух наших характеров, двух наших душ, не ушло с годами. Мы дружили, мы доверяли друг другу в бою, и никогда не верили друг другу в делах политических. Против кардиналов мы оказывались по одну сторону, в делах карьеры - по разные. Если бы не Атос, мы, наверное, так никогда и не поняли бы, как нужны были друг другу. Я всегда любил тебя, д'Артаньян, но я и боялся тебя, твоего пылкого ума, твоего пытливого характера, твоих насмешек, наконец. Я задыхался от собственной гордыни, мучившей меня днем и ночью. Я хотел чего-то, чего не понимал еще и сам, я хотел быть на виду, хотя старательно уходил в тень, я хотел быть главной, а не тайной пружиной, вершащей мировую политику. И мне не казалось зазорным или неправильным использовать друзей на пути к славе. Конечно, я беспокоился, чтобы и друзья имели выгоду от этого участия в моих делах. - Атос имел от этого какую-то пользу? - решился вставить мушкетер. - Атос считал ниже своего достоинства получать материальную выгоду от того, что делал во имя долга, вы же знаете это, - хмуро ответил Арамис. - А Портос? - Если бы не эта катастрофа, клянусь вам, д'Артаньян, Портос бы получил столько всяческих благ, что они заставили бы его забыть и о Пьерфоне и о Франции. - Арамис, не заставляйте меня думать, что вы перестали быть французом. - Ах, милый мой друг, мне слишком часто приходилось заставлять себя забывать об этом. Я почти привык, что я испанец. Но речь не об этом. Когда я втянул Портоса в этот заговор, я был абсолютно уверен в успехе. Я мечтал не только о славе для себя, клянусь вам нашей дружбой, я думал, чем смогу помочь каждому из нас. Я был уверен в успехе: вы сами видели Филиппа и понимаете, что при таком сходстве я ничем, по сути, не рисковал. - Арамис, вы и вправду надеялись, что выросший в безвестности принц способен справиться с такой страной, как Франция? - Со временем он бы научился. А пока был бы я рядом, я бы опекал его, направлял бы каждый его шаг. - В качестве нового Ришелье? - Нечто в этом роде. Но потом я все равно отошел бы от этой власти. - В надежде на другую? О, Арамис, признайтесь уж до конца: вы мечтали о Святом Престоле? - Да, - тихо, и с чувством стыда, произнес д'Эрбле. - Высоко же вы метили, дружище !- дАртаньян не без восхищения уставился на старинного друга. - Признаться, вы достойны такой власти. - Я вам признаюсь кое в чем, д'Артаньян. Я — неверующий. Я, воспитанный в вере отцов, я, посвятивший всю жизнь служению Церкви... я понял в день смерти Портоса, что не верю в милость Господа. Единственное, чего бы я хотел, это встречи с вами, мои друзья, Там. Но мне будет отказано в этом, я знаю. Д'Артаньян, чувствуя, что слезы навертываются на глаза, судорожно привлек к себе Арамиса. Спустя четверть часа они расстались навеки.
Отправлено: 04.12.14 20:52. Заголовок: СМЕРТЬ Д'АРТАНЬЯ..
СМЕРТЬ Д'АРТАНЬЯНА
В противоположность тому, что обычно наблюдается в политике или морали, все честно сдержали свои обещания. Король вернул графа де Гиша и изгнал шевалье де Лоррена; это настолько расстроило принца, что он заболел от огорчения.
Принцесса Генриетта уехала в Лондон и приложила столько усилий, чтобы убедить своего брата Карла II слушаться политических советов мадемуазель де Керуаль, что союз между Францией и Англией был подписан и английские корабли, имея с собой балласт в виде нескольких миллионов французского золота, провели ожесточенную кампанию против голландского флота.
Карл II обещал мадемуазель де Керуаль, что за добрые советы, которые были преподаны ею, он отблагодарит ее каким-нибудь скромным знаком признательности; он сдержал свое обещание и сделал ее герцогинею Портсмутской.
Кольбер обещал королю корабли, снаряжение и победы. И он, как известно, сдержал обещание. Наконец, Арамис, на обещания которого меньше всего можно было рассчитывать, написал Кольберу по поводу переговоров в Мадриде, взятых им на себя, нижеследующее письмо:
«Господин Кольбер.
Направляю к вам преподобного отца д'Олива, временного генерала ордена Иисуса, моего предполагаемого преемника.
Преподобный отец объяснит вам, г-н Кольбер, что я сохраняю за собой управление всеми делами ордена, касающимися Франции и Испании, но не хочу сохранять титул генерала ордена, так как это бросило бы слишком много света на ход переговоров, которые поручены мне его католическим величеством королем Испании. Я снова приму этот титул по повелению его величества короля, когда предпринятые мною труды, в согласии с вами, к вящей славе господа и его церкви, будут доведены до благополучного завершения.
Преподобный отец д'Олива уведомит вас также и о согласии его величества на подписание договора, гарантирующего нейтралитет Испании в случае войны между Францией и Голландией. Это соглашение сохранит свою силу даже при том, что Англия вместо активных действий ограничится нейтралитетом.
Что касается Португалии, о которой мы с вами беседовали, то могу вас заверить, сударь, что она сделает все от нее зависящее, дабы оказать христианнейшему королю посильную помощь в предстоящей войне.
Прошу вас, г-н Кольбер, дарить мне и впредь ваше дружеское расположение, а также верить в мою глубокую преданность, равно как повергнуть к стопам его христианнейшего величества мое безграничное уважение.
Герцог д'Аламеда».
Таким образом, и Арамис исполнил больше, чем обещал. Нам остается узнать, сдержали ли свое слово король, Кольбер и Д'Артаньян.
Весной, как предсказал Кольбер д'Артаньяну, начались военные действия и на суше. За армией в безупречном порядке следовал двор Людовика XIV.
Верхом, окруженный каретами с дамами и придворными кавалерами, Людовик вел на это кровавое празднество избранных своего королевства.
Офицеры этой армии не слышали, правда, другой музыки, кроме грохота голландской крепостной артиллерии, но для многих, нашедших на этой войне почести, чины, богатство или смерть, и этого было вполне достаточно.
Д'Артаньян выступил во главе корпуса в двенадцать тысяч человек кавалерии и пехоты, получив приказ овладеть различными крепостями, являвшимися узлами стратегического сплетения, называемого Фрисладдией.
Никогда еще армия не отправлялась в поход, имея во главе столь заботливого военачальника. Офицеры знали, что генерал, не менее осторожный и хитрый, чем храбрый, не пожертвует без крайней необходимости ни одним человеком, ни пядью земли. У него были старые военные привычки: жить за счет вражеской страны, держать солдат в веселье, а врага – в горести.
Д'Артаньян считал делом чести показать себя мастером в своем ремесле.
Никогда не видали более удачно задуманных битв, более подготовленных и своевременно нанесенных ударов, более умелого использования ошибок, допущенных осажденными. За месяц армия д'Артаньяна взяла двенадцать крепостей.
Он осаждал тринадцатую, и она держалась уже в течение пяти дней. Д'Артаньян велел вырыть траншею, делая вид, что ему и в голову не приходит, будто его люди могут уставать. Землекопы и рабочие в армии этого человека были энергичные, смышленые и старательные, потому что он относился к ним как к солдатам, умел делать их работу почетной и оберегал их от опасности. Надо было видеть, с каким рвением они переворачивали болотистую почву Голландии. Солдаты острили, что груды торфа и глины тают у них на глазах, как масло на сковородках голландских хозяек.
Д'Артаньян послал курьера к королю с сообщением о последних успехах; это улучшило хорошее настроение короля и усилило в нем желание развлекать дам. Победы д'Артаньяна придавали столько величия королю, что г-жа де Монтеспан называла его теперь Людовиком Непобедимым.
Таким образом, мадемуазель де Лавальер, называвшая его только Людовиком Победоносным, в немалой мере утратила благосклонность его величества. К тому же у нее нередко бывали заплаканные глаза, а для непобедимого нет ничего более неприятного, чем любовница, которая плачет, когда все кругом улыбается. Звезда мадемуазель де Лавальер закатывалась, застилаемая тучами и слезами.
Но веселость г-жи де Монтеспан возрастала с каждым новым успехом, и это утешало Людовика во всех неприятностях и невзгодах. И всем этим король был обязан д'Артаньяну, и никому больше. Его величеству было угодно признать эти заслуги, и он написал Кольберу:
«Господин Кольбер, нам следует выполнить обещание, данное г-ну д'Артаньяну от моего имени; свои обещания он неукоснительно выполняет. Все, что потребуется для этого, вы получите в надлежащее время.
Людовик».
Во исполнение королевской воли Кольбер, задержавший у себя офицера, присланного к нему д'Артаньяном, вручил этому офицеру письмо для его генерала и небольшой инкрустированный золотом ларчик черного дерева, который был не слишком объемист, но весил, очевидно, немало, поскольку посланному дали пять человек охраны, чтобы помочь отвезти его. Эти люди добрались до осаждаемой д'Артаньяном крепости лишь перед самым восходом солнца и тотчас же отправились к генералу.
Им сказали, что вчера вечером комендантом неприятельской крепости, человеком на редкость упорным, была произведена вылазка, во время которой осаждаемые засыпали земляные работы французов, убили семьдесят семь человек и начали заделывать брешь в крепостной стене, и Д'Артаньян, раздосадованный этой их дерзостью, вышел с девятью ротами гренадеров, чтобы исправить причиненные врагом повреждения.
Посланному Кольбера было ведено разыскать д'Артаньяна в любой час дня и ночи, где бы тот ни был Итак, сопровождаемый своею охраной, офицер верхом поехал к траншеям.
Всадники увидели д'Артаньяна на открытом со всех сторон месте; он был в шляпе с золотым галуном, в мундире с расшитыми золотом обшлагами, со своей длинной тростью в руках. Он покусывал седой ус и время от времени левой рукой стряхивал с себя пыль, которая сыпалась на него, когда падавшие поблизости ядра взрывали землю.
Под этим смертоносным огнем, среди нестерпимого воя и свиста офицеры неутомимо работали киркой и лопатой, тогда как солдаты возили тачки с землей и укладывали фашины. На глазах росли высокие насыпи, прикрывавшие собою траншеи.
К трем часам все повреждения были исправлены. Д'Артаньян стал мягче с окружающими его людьми. И он совсем успокоился, когда к нему, почтительно обнажив голову, подошел начальник саперов и доложил, что траншея стала снова пригодной для размещения в ней солдат. Едва этот человек кончил докладывать, как ядром ему оторвало ногу, и он упал на руки д'Артаньяна. Генерал поднял своего солдата и спокойно, стараясь ободрить ласкою раненого, отнес его в траншею. Это произошло на виду у всей армии, и солдаты приветствовали своего командира шумными аплодисментами.
С этого мгновения воодушевление, царившее в армии д'Артаньяна, превратилось в неудержимый порыв: две роты по собственному почину бросились к неприятельским аванпостам и мгновенно смяли противника. Когда их товарищи, удерживаемые с большим трудом генералом, увидели этих солдат на крепостных бастионах, они также устремились вперед, и вскоре начался ожесточеннейший штурм контрэскарпа, который был ключом ко всей крепости.
Д'Артаньян понял, что у него остается лишь один способ остановить свою армию – это дать ей возможность захватить крепость. Он бросил все свои силы на два пролома в стене, заделкой которых в это время были заняты осаждаемые. Удар солдат д'Артаньяна был страшен. Восемнадцать рот приняло в нем участие, и сам генерал сопровождал их на расстоянии в половину пушечного выстрела от крепостных стен, чтобы поддержать их штурм своими резервами.
Отчетливо были слышны крики голландцев, истребляемых среди укреплений гренадерами д'Артаньяна. Осажденные отчаянно сопротивлялись; комендант отстаивал каждую пядь занятой им позиции. Д'Артаньян, чтобы положить конец сопротивлению неприятеля и заставить его прекратить стрельбу, бросил на крепость еще одну колонну штурмующих; она пробила брешь в воротах, и вскоре на укреплениях, в языках пламени, показались беспорядочно бегущие осажденные, преследуемые сломившими их сопротивление осаждающими. Именно в этот момент генерал, обрадованный успехом, услышал рядом с собой чей-то голос:
– Сударь, от господина Кольбера.
Он взломал печать на письме, в котором содержались следующие слова:
«Господин Д'Артаньян, король поручает мне уведомить вас, что, принимая во внимание вашу безупречную службу и честь, которую вы доставляете его армии, он назначает вас маршалом Франции.
Король, сударь, выражает свое восхищение победами, которые вы одержали. Он приказывает завершить начатую вами осаду благополучно для вас и с успехом для его дела».
Д'Артаньян стоял с разгоряченным лицом и сияющим взглядом. Он поднял глаза, чтобы следить за продвижением своих войск, бившихся на крепостных стенах среди вихрей огня и дыма.
– С этим покончено, город капитулирует через какие-нибудь четверть часа, – сказал он посланному Кольбера и принялся дочитывать полученное письмо.
«Ларчик, который вам будет вручен, – мой личный подарок. Вы не станете, надеюсь, сердиться, узнав, что, пока вы, воины, защищаете своей шпагой короля, я побуждаю мирное ремесло создавать достойные вас знаки нашей признательности.
Препоручаю себя вашей дружбе, г-н маршал, и умоляю вас верить в искренность моих чувств.
Кольбер».
Д'Артаньян, задыхаясь от радости, сделал знак посланному Кольбера; тот подошел, держа ларчик в руках. Но когда маршал собрался уже посмотреть на его содержимое, со стороны укреплений послышался оглушительный взрыв и отвлек внимание д'Артаньяна.
– Странно, – проговорил он, – странно, я до сих пор не вижу на стенах белого знамени и не слышу сигнала, оповещающего о сдаче.
И он бросил на крепость еще три сотни свежих солдат, которых повел в бой полный решимости офицер, получивший приказ пробить в крепостной стене еще одну брешь. Затем, несколько успокоившись, он снова повернулся к посланному Кольбера; тот все так же стоял возле него с ларчиком наготове.
Д'Артаньян протянул уже руку, чтобы открыть его, как вдруг неприятельское ядро выбило ларчик из рук офицера и, ударив в грудь д'Артаньяна, опрокинуло генерала на ближний бугор. Маршальский жезл, вывалившись сквозь разбитую стенку ларчика, упал на землю и покатился к обессилевшей руке маршала.
Д'Артаньян попытался схватить его. Окружающие надеялись, что хотя ядро и отбросило маршала, но он, по крайней мере, не ранен. Надежда эта, однако, не оправдалась; в кучке перепуганных офицеров послышались тревожные возгласы: маршал был весь в крови; смертельная бледность медленно покрывала его благородное, мужественное лицо.
Поддерживаемый руками, со всех сторон тянувшимися к нему, он смог обратить свой взгляд в сторону крепости и различить на главном ее бастионе белое королевское знамя; его слух, уже не способный воспринимать шумы жизни, уловил тем не менее едва слышную барабанную дробь, возвещавшую о победе.
Тогда, сжимая в холодеющей руке маршальский жезл с вышитыми на нем золотыми лилиями, он опустил глаза, ибо у него не было больше сил смотреть в небо, и упал, бормоча странные, неведомые слова, показавшиеся удивленным солдатам какою-то кабалистикой, слова, которые когда-то обозначали столь многое и которых теперь, кроме этого умирающего, никто больше не понимал:
– Атос, Портос, до скорой встречи. Арамис, прощай навсегда!
От четырех отважных людей, историю которых мы рассказали, остался лишь прах; души их призвал к себе бог.
Послесловие. Арамис распрощался с Францией только после того, как заехал в Бражелон. Распорядившись насчет содержания замков, принадлежащих семье Ла Фер, герцог д'Аламеда (таково было имя Арамиса в Испании), вернулся в Мадрид, где занялся вплотную обещанным содействием королю Франции. Гримо не захотел уезжать, и остался присматривать за Бражелоном и дорогими могилами. Впрочем, он не надолго пережил своих хозяев. Однажды, он просто не вышел, как обычно это бывало поутру, из своей комнатки. Блезуа нашел его в постели уже холодным: Гримо умер во сне. На губах его запечатлелась улыбка: наверное, он увидел Атоса и Рауля, встречающих верного слугу у райских врат. Судьба этого человека сама по себе достойна самых возвышенных слов. Верность, мужество, бескорыстие стали его отличительными чертами, а его преданность не имела себе равных. Непростой была судьба человека из народа, посвятившего всю свою жизнь хозяевам. Такие люди остались в прошлом. Они ушли вместе с поколениями господ. Робер вместе с нянькой прибыл в Мадрид и поселился во дворце у герцога д'Аламеда. Арамис много времени проводил с воспитанником, рассказывая ему о своей молодости, о дружбе мушкетеров, о их подвигах. Он ничего старался не скрывать от мальчика, и тот рос пытливым и желающим все знать. Только имя матери оставалось для Робера тайной за семью печатями. Как не таил его Арамис, но настал день, когда Робер сумел узнать все. Кто раскрыл ему этот секрет, Арамис так и не узнал. Робер твердо объявил, что отныне он отказывается от мира и уходит в монастырь. Ему исполнилось восемнадцать, и никто не смог разубедить его или помешать его желаниям. Все наследство, все титулы семьи отошли к французской короне, и спустя время король Людовик пожаловал титул графа де Ла Фер герцогу де Ла Мейере, женатому на племяннице Мазарини - Гортензии.. Арамис жил долго: он пережил не только друзей - он пережил и Робера, который скончался в возрасте двадцати лет от чахотки, которую он подцепил в монастырской келье. В тот день, когда бывший мушкетер Арамис, бывший аббат д'Эрбле, бывший епископ Ваннский, бывший генерал Ордена герцог д'Аламеда, и несостоявшийся папа Римский, предстал перед Господом, он уже знал, что увидит своих друзей только издали. Но он был даже рад этому: он боялся этой встречи, хотя и жаждал ее.
Посткриптум. Представляю, сколько несогласных теперь с моим представлением о финале приготовили мне помидоры и тапки. Постараюсь ответить всем, почему вижу эту историю исключительно в мрачных тонах. Очень трудно быть оптимистом, когда жизнь тебя бьет наотмашь и не предоставляя скидок. Многие из вас считают, что Атос обязан был бороться за Рауля всегда и во всем: ведь это его сын. Он и делал так до определенного момента. Каждый родитель, растя свое чадо, мечтает о его счастье. Но счастье тоже каждый родитель и каждый ребенок видят по-своему: один- через призму своей жажды деятельности и жажды любви, другой — через призму опыта и разочарований. И каждому из них жизненный путь видится по-своему. Каждому родителю мечтается, чтобы после того, как он уйдет в мир иной, и не сможет доставать ребенка своими советами и указаниями, его ребенок был бы уже устроен и жизнь его наладилась. Понимание, что ты не вечен, вызывает желание передать жизненную эстафету детям. Атос мечтал, чтобы Рауль продолжил то, что он по глупости упустил. Для этого он дал сыну все, что сам считал важным и нужным в жизни: понятие чести, порядочности и принципа. И в тот момент, когда понял, что Рауль не станет жить, потому что утратил жизненные ориентиры — отступил. Он, лучше чем кто-либо понимал, что ЕГО сын во многом подобен ему. Он тоже не хотел жить, утратив жизненную цель, но у него были друзья, потом — сын. У Рауля не осталось никого, кто бы мог переориентировать его. И Атос понимал, что, останься Рауль жив в Джиджелли, он все равно, оставшись в жизни без отца, найдет способ умереть. И еще не ясно - какой. Так что бороться с Судьбой граф больше не захотел. Устал он к концу жизни. Хотел только одного: вечного покоя и встречи с близкими душами. Молодым, наверное, меня не понять. Старшее поколение( нас не много), улыбнется: собралась на кладбище? )))) Нет, пока еще не собралась, но путь основной пройден и надо думать и о том, что останется детям. Если Атос видел будущее в тумане, я его вижу в огне, и это не слишком тешит. Отсюда и пессимизм. Но бороться за своих детей против воли своих детей, не имеет смысла. Рано или поздно приходится смириться с их установками и желаниями, и предоставить им идти своим путем. В этом вижу оправдание бездействия Атоса. И теперь могу ответить на то, что сказал Вольер. ( участник форума " Дюмания") " От перемены мест слагаемых ничего в этой истории не изменится: все так или иначе идет к печальному финалу!» C'est la vie!
Отправлено: 04.12.14 22:37. Заголовок: Всё бы хорошо, тольк..
Всё бы хорошо, только жаль Роберта. Мог бы и пожить молодой человек. И почему Арамис был так уверен, что даже на том свете не встретится с друзьями? Неужели вера в бога, по вашему мнению, для этого столь принципиальна?
Отправлено: 04.12.14 22:48. Заголовок: Орхидея , я атеистка..
Орхидея , я атеистка! Я не верю в Бога в том смысле, какой в это вкладывают христиане. Я не верю в Ад и в Рай в христианском понимании загробного мира. Но Арамис-то был христианин, и в подсознании у него ( пусть он и не верил) сидит это понимание того света. Вот у ворот он может и увидеть друзей, но дороги там и разойдутся: грешен он.
Отправлено: 06.12.14 18:51. Заголовок: stella пишет: Он, п..
Давно не была. Оптом пока по 48 главу. stella пишет:
цитата:
Он, привыкший бороться с действительностью даже вопреки очевидному, сейчас просто опустил руки. Если бы Рауль смог до конца ощутить всю глубину отчаяния отца, он бы ужаснулся своей глухоте к его горю, очнулся бы. Но Атос в своей гордыне не смел признаться сыну, как отчаянно ждал, что Рауль ощутит его боль и придет к нему. Увы! Рауль, решив, что отец найдет в Робере все то, что не сумел воспитать в нем, сделал свой выбор. Мысленно он просил, он молил о прощении, но в реальности так и не решился нарушить уединение отца, боясь, что Атос сумеет его удержать от принятого ранее решения. У Рауля же не осталось ни воли, ни желания даже плыть по течению. Только мысль о покое, в котором растворится его существо навек: больше ничто не занимало его так, как эта мысль о смерти.
stella пишет:
цитата:
Робер не будет нуждаться ни в чем и, надеюсь, сумеет с толком распорядиться наследством. У него порывистый и властный характер, лишнее имение и виноградники ему всегда пригодятся. Раулю почудился скрытый упрек в словах отца, и он опустил глаза. Отец почти не скрывает своего разочарования: не слишком ли строгая кара за неудачную судьбу обожаемого наследника?
А вот здесь я по-прежнему считаю, что намек не скрытый, а грубый и запоздало жестокий. Жестокость уже была выше, в предыдущем диалоге, и Атос о ней пожалел. Если реплики в таком духе возможны не единожды, то и они, и слова графа о свободе Рауля превращаются просто в манипуляцию. ИХМО. И мне все же кажется, что Дарт не должен был бить Бикара после того, как тот дал слово. Это нарушение их устного договора в том виде, в каком он воспринимается со стороны. Здесь Бикара лучше Дартаньяна. А слово "алиби" другой эпохи. Факт самой встречи, сравнение Рауля с "седовласыми юношами" - большое спасибо. Мне тоже не хочется придираться, но вы же меня знаете, Стелла именно на фоне прекрасного фика такие моменты видны особенно сильно и царапают.
Отправлено: 06.12.14 19:36. Заголовок: Диана , слово " ..
Диана , слово " алиби" употребил Тревиль, перед тем как дАртаньян у него перевел часы. А вообще, я отличаюсь чрезмерной жестокостью по отношению к Раулю. Ну, хотелось мне от Атоса, чтобы и он сорвался чисто по человечески. И прорезалось и в нем что-то понятное и простое: не только возвышенные эмоции.
Отправлено: 07.12.14 02:57. Заголовок: Диана пишет: И мне ..
Диана пишет:
цитата:
И мне все же кажется, что Дарт не должен был бить Бикара после того, как тот дал слово. Это нарушение их устного договора в том виде, в каком он воспринимается со стороны. Здесь Бикара лучше Дартаньяна.
А д'Арт, между прочим, вобще далеко не святой. Еще в ДЛС он сам заметил, что Рошфор стал лучше, чем он. Ну а в той ситуации он, прежде всего, беспокоился о друзьях. А Бикара ему, как ни крути, вовсе не друг. Так что поступок как раз в духе гасконца, не больше, не меньше.
Диана , Nika ответила за меня. Дело в том, что дАртаньян - не Атос. Гасконец мог и не такое сотворить. А помните, как он прокрался в доверие Жюпонэ? Шпионил- и это все извиняет. И за Арамисом подсмотрел, когда надо. И в дела его влазил и шпионил за ним. Они люди, просто люди. Может, у меня даже больше это получилось, чем у Дюма. С Атосом, например.
Отправлено: 07.12.14 09:32. Заголовок: stella, так вам и ка..
stella, так вам и карты в руки Как закончите вычерпывать, черпайте следующего. Все-таки он д'Арта "сыном " называл, так что должен быть следующим на очереди.
Отправлено: 07.12.14 17:37. Заголовок: Nika пишет: А д'..
Nika пишет:
цитата:
А д'Арт, между прочим, вобще далеко не святой. Еще в ДЛС он сам заметил, что Рошфор стал лучше, чем он. Ну а в той ситуации он, прежде всего, беспокоился о друзьях. А Бикара ему, как ни крути, вовсе не друг. Так что поступок как раз в духе гасконца, не больше, не меньше.
А мне все же кажется, что не в его духе... Не имею возможности отстаивать пока это ИМХО. Как и читать сразу выложенное. Да простит меня Стелла за пренебрежение, постараюсь нагнать потом.
Отправлено: 10.12.14 16:50. Заголовок: Ну, то, что Арамис н..
Ну, то, что Арамис не упрекнул - это не показатель. Совестью четверки был не Арамис. А уж в конце трилогии кому упрекать, но не ему. Дарт держал слово или не давал его. Он хитрил, он шпионил, но не нарушал клятв и обещаний, поэтому иногда проигрывал - и в ДЛС Мордаунту, и Людовику в ВдБ. stella пишет:
цитата:
И давно забытое желание уснуть и не проснуться. Он утратил чувство реальности, полностью погрузившись в воспоминания: роскошь, которую он себе не часто позволял. Сейчас же ему казалось, что он снова с друзьями, а вокруг прокопченные стены старого трактира. Он даже не думал, что так отчетливо помнит едва ли не каждую балку, каждую ступеньку в «Сосновой шишке». Гул голосов служил привычным фоном, на котором отлично думалось и еще лучше игралось в кости или карты. Отчаянным бретерам запрет короля на азартные игры не был указом, как не был и указом запрет на дуэли. Ощущение молодости, бесшабашности, полнейшей беззаботности затопило Атоса. Он был сейчас только Атосом, только мушкетером без прошлого и будущего и это сознание было отрадным для него. То, что осталось в прошлом с миледи так же не играло роли, как не играло и то, что ждало его впереди. Чувство долга, ответственности за все, что происходит с ним и с близкими ему людьми оказались сильнее. Мысль о том, что кроме этой мушкетерской жизни у него есть и другая и в ней у него совсем другая роль, пробилась на поверхность сознания: он вспомнил о Рауле и Робере и, как в незапамятные времена трагедии на Ла-Манше, рванулся к поверхности. Только бы хватило ему воздуха, только бы выплыть: он обязан выжить для сына и внука!
Очень хорошее описание состояния и настроения, Стелла. На 6 баллов по пятибалльной шкале. А вот ваше авторское видение ситуации гибели Портоса в фике мне кажется не очень правильным. Атос не знал истории с близнецами, поэтому послал письмо в Ванн. Он не знал, но накосячил все же. А Арамис, подставивший, но спасший Портоса, несморя на это, пошел на риск. Потому что любил друзей, потому что уважал Атоса. Здесь просьба Атоса позаботиться о Портосе несколько запоздала. Я не сомневаюсь, что, вывези Арамис Портоса из Франции, в напоминаниях он не нуждался бы. И Дарт, уколов друга упоминанием о епископстве, этим ограничился, после разговора о Бикара перешел на шутки. Раскаивающегося и лежачего не бьют. Вы показываете, что Арамиса во время возвращения в Испанию беспокоила жизнь Портоса больше, чем его собственная. Между прочим, без него действительно Портос бы там не выжил. Так что беспокоила его жизнь Портоса, но и его собсвенная, ИХМО, одинаково. И не из-за обещания Атосу, который накосячил (слова Арамиса, что уж его-то письма никто не перехватит, наглядно демонстрируют отношение Арамиса к роли графа в организации встречи) а просто потому что дважды так повезти мятежникам не могло. И не повезло. ИМХО, неверно мнение Дарта, что вся вина за гибель Портоса - на Арамисе. Постарался и граф. Послесловие ваше понимаю, закономерно, что Атос поднялся, когда вспомнил о Робере, но никто не железный, и граф тоже - из одного чувства долга жить невозможно... Но вот в характере ли Робера был уход в монастырь? Если да, то тут требуется показать развитие этого характера до данной точки. Спасибо за очередную встречу с нашей любимой четверкой. И за гибель Рауля, имеющую смысл не только для автора. У вас он ушел не жалким образом. Он обещал вернуться, но его отец просил воевать со славой для Франции. Он придумал вылазку, в которой была потребность, решал военную задачу, и, умирая, спас 10 человек. Такую его смерть уже можно принять. Здесь он не самоубийца, ищущий повод. ИМХО. Он солдат, ищущий решение задачи.
Отправлено: 11.12.14 08:40. Заголовок: Орхидея , ну не всем..
Орхидея , ну не всем же писать хеппи энд. Кому-то надо и смотреть жизни в глаза. В силу возраста смотрю на естественный конец человека с грустью, но не прячусь от действительности. Чему быть, тому не миновать. А сказки я умею только читать и получать от них удовольствие.
Отправлено: 11.12.14 09:13. Заголовок: Дело в том, что у ва..
Дело в том, что у вас та же задача, что и Дюма - угробить род Ла Фер, т.к. он-таки кончился в 14 веке...Иной вариант - только если уцелевший потомок рода не "воскрес", а дал потомство под другим именем. Или продолжить женскую линию, наплевав на имя и тутул. А иначе - да, хоть Африка, хоть келья. Но капут нужен.
Небольшой оффтоп: лет 10 назад я купила трехтомник " Миры Стругацких" Открыла и не поняла, что происходит; любимые герои, но совсем другие обстоятельства и другая окраска происходящего. Куда-то испарился оптимизм ранних произведений, явственное чувство смутного времени и разочарование во всем- это не знакомые ранние Стругацкие. А когда я прочитала фанфики( я тогда и слова такого не знала) поняла, что во всему причина время, когда они были написаны. Ушла атмосфера веры и уверенности " Полдня", атмосфера подвига и жертвенности в трилогии о Быкове, Юрковском и Крутикове. Время перемен наложило свой след. Если бы я писала " Иной ход" в 60-е ( нереально, но предположим), я бы обязательно закончила счастливым будущим. Все были бы живы и уплывали навстречу солнцу. Теперь не могу в такое поверить, хотя есть два варианта, которые меня убеждают, что могло бы быть и так. Один- это вариант Ленчика, которая может все же даст мне возможность увериться до конца, хотя мне придется жить для этого до 120 лет. Второй вариант возможно удастся прочитать и всем остальным, если карты лягут.
Отправлено: 11.12.14 19:10. Заголовок: Подобные жизнеутверж..
Подобные жизнеутверждающие мысли о счастливых концах посещают, потому что очень хочется, что бы хоть кто-то, пусть не из главных героев (трудно под конец жизни избегнуть разочарований и потерь), а их юных потомков жил и был счастлив. А не погибал в лучших традициях романтизма. Скрытый текст
Я, благодаря Дюма, стала смотреть на жизнь более философски. Но штука в том, что я страшная оптимистка, может быть в силу молодости, и надеюсь на лучшее до последнего, пытаясь, что-то сделать для изменения ситуации. ...Хотя бы повлиять на автора.
Автор хорошо осведомленный, в силу прожитых лет, оптимист( что в старом анекдоте приравнивалось к пессимисту).)))) Единственное, во что верю свято: пока ты жив- бей лапками по молоку до последнего. Авось что-то взобьется.
Рауль у Дюма лапки опустил раньше времени. Оффтоп: Дюма и меня научил ко многому относится спокойней. Но впервые я поняла ужас потери только читая Виконта, в 15 лет. Когда умерла моя бабушка, мне было 20 лет. Мы все знали, что она в агонии, но, когда ее не стало скорая не поспешила на вызов и мне пришлось самой определять, наступил ли конец. И мама и дед растерялись. А меня выручил Дюма . С помощью зеркала, как он описывал, я и определила.
Отправлено: 12.12.14 09:09. Заголовок: Ленчик , я не в хэпп..
Ленчик , я не в хэппи -энд уверена, а в том, как вы сказку делаете былью. Реализм меня привлекает. А учитывая нашу разницу в возрасте дожить вам очень как реально.
Робер совсем не помнил матери. В памяти не осталось даже ее образа, а в Бражелоне не было ни одного ее портрета. Зато портретов деда было целых два: в молодости и в старости. Только потом он понял, что молодой - это портрет его отца. Роберу не было и шести лет, когда отец и дед умерли: он долго думал, что в один день и только потом, когда он подрос, герцог рассказал ему, как все было. После смерти родителей мальчика вместе с няней отправили в Испанию. Старый слуга деда отказался ехать с ними: сказал, что хочет умереть там, где умер его господин. Дорогу в Испанию Робер де Ла Фер, де Бражелон, сьер де Брасье, барон де Пьерфон запомнил. Во Франции уже была осень, по утрам подмораживало, а в Испании было тепло, даже жарко. Он с любопытством смотрел по сторонам: вокруг простирались горы, так не похожие на равнинный Орлеаннэ, где он провел почти всю свою короткую жизнь. В Мадриде их встретили в герцогском дворце, дали время устроиться, вымыться с дороги. Робера уложили спать не смотря на его протест, а когда он проснулся, он увидел у своего изголовья старого господина с пронзительными черными глазами. Старик был совсем седой, а глаза у него были живые, блестящие, как у мальчишки. Брови и ресницы остались черными и это делало его взгляд молодым. - Ну, здравствуйте, граф! - без тени улыбки, как к взрослому, обратился к Роберу незнакомый господин. - Рад вас видеть в добром здравии. Мне уже доложили, что вы добрались благополучно. Мое имя — герцог д'Аламеда. Вы можете говорить мне — отец Рене. С этого дня я отвечаю за вас и ваше будущее. Ваш покойный дед просил меня стать вашим опекуном и наставником, а просьба графа для меня священна. - Вы знали моего деда? А моего отца и маму? - Робер уселся на кровати и с интересом, без тени смущения, разглядывал герцога. - С вашей матерью я был незнаком, - чуть помедлив ответил отец Рене. - А вот вашего отца я знал с самого его рождения. - Он улыбнулся, вспоминая что-то. - А мой дед? - О, с вашим дедом мы дружили еще совсем молодыми. Я вам потом расскажу: у нас будет много времени впереди, мой мальчик. - герцог протянул чуть дрожащую руку и погладил Робера по темно-русым локонам. «У Атоса и Рауля локоны были черными» - пронеслось в голове герцога.
Робер оказался очень непосредственным мальчиком. И достаточно избалованным. Слово «нет» было для него непереносимым. Арамиса это поразило: он знал строгость Атоса и удивлялся, что граф не занялся вопросами воспитания внука. Потом он вспомнил, что у Атоса просто не было возможностью заниматься мальчиком как положено. Судьба не дала ему на это ни времени, ни сил. Арамис поражался, как смог граф угадать, что из всех четверых именно он сумеет найти в себе силы заниматься шестилетним наследником. Мальчик был очень богат, но все его владения были во Франции. Арамис сделал все, от него зависящее, чтобы наследство Робера не попало в руки французского короля. Поместья де Брасье и де Пьерфон были завещаны Раулю Портосом, а после их смерти единственным наследником остался Робер. С Бражелоном и Ла Фером все было просто. Единственное, что не смог оставить за Робером Арамис — это крохотный Валлон, который Людовик не преминул вернуть в казну. Строгие обычаи испанского двора, где Робера представили как графа де Ла Фер, внука испанского гранда и рыцаря Золотого руна, открыли перед мальчиком двери знатнейших домов, но Арамис не спешил его вводить в высшие сферы: Робер был еще мал. И была еще одна причина, серьезно беспокоившая прелата: мать мальчика. Утратившая королевский фавор, Луиза влачила незавидное существование рядом со своей бывшей подругой, блиставшей в роли новой любовницы Людовика. Сплетни об этом достигли и испанского двора, а Робер вызвал бы интерес именно с этой точки зрения. Арамис же надеялся уберечь ребенка от этих разговоров, надеясь, что со временем это уже никого не будет интересовать. Учителя, нанятые для воспитания юного графа, сообщали опекуну, что ребенок обладает не только незаурядными способностями: у него был взрывной темперамент, он легко переходил от слез к смеху, и эта неуравновешенность заставляла Арамиса всерьез задуматься о будущем Робера. Отец Рене вспоминал себя: он с девяти лет воспитывался в семинарии, семьи он по-настоящему не знал. Ему было одиноко: он ни с кем особенно не дружил, его лучшим другом стал монастырский кот Базен. ( Потом, когда его слугой стал Базен, Арамис часто ловил себя на кощунственном желании почесать его за ухом: человек Базен был очень похож на кота Базена: толстенький, важный и такой же лицемер). Подумав, что Роберу тоже не помешает четвероногий друг, Арамис в один прекрасный день пришел к нему с корзинкой в руках. Котенок был персидский. Когда-то кардинал Ришелье, большой поклонник кошек, первым завез во Францию персидских котов. Оттуда они уже распространились по Европе. Пушистый подарок вызвал у Робера бурный восторг: до первой царапины. Мальчик разрыдался не от боли: от обиды. Пришлось ему долго объяснять, что кошки очень самолюбивы и тоже легко обижаются. Арамис сам себе поражался: откуда у него, сроду не имевшего никаких особых отношений с детьми(если не считать сказок, которые он писал для мальчиков герцогини де Лонгвиль), нашлись нужные слова и примеры. Мальчик уснул, обнимая своего нового друга, а герцог задумался, как ребенок одинок и обижен на весь мир. С этого дня началась их дружба. Это была дружба двух одиночеств, мальчика и старика. Робер увидел в отце Рене свою защиту от мира взрослых. Его никто не обижал, его желания исполнялись, но он только в Арамисе ощущал участие и интерес. Ему было уже семь лет, его передали учителям и гувернеру, но первым и самым важным для него был герцог д'Аламеда. - Отец Рене, вы мне обещали рассказать, как вы подружились с моим дедом! - Робер не забыл обещание Арамиса, и только ждал подходящего момента, чтобы выудить из него рассказ. Каким-то шестым чувством ребенок понял, что герцог сегодня расположен к воспоминаниям. - Как я познакомился? - Рене мечтательно улыбнулся. - Я учился фехтовать, и каждый раз, выходя из фехтовальной залы, натыкался на одного мушкетера короля. Этот мушкетер был настоящий великан. Вокруг него всегда было много людей: он громко говорил, носил роскошные плащи из бархата, и привлекал громким веселым смехом. Он меня приметил, и когда я, в очередной раз, проходил мимо, остановил приветственным жестом. В этот раз рядом с ним я увидел очень красивого мушкетера, по виду настоящего аристократа. Я был так поражен тем, что на нем мушкетерский плащ, что поневоле остановился и поклонился этим господам. Мы представились друг другу так, как это положено у дворян, и эти господа назвали мне свои имена. Имена эти, несомненно, были боевыми прозвищами и мне тоже показалось возможным скрыть свое. Я назвался Арамисом. Так на всю жизнь мы остались друг для друга Атос, Портос и Арамис. - Так моего деда звали Атос? - лукаво улыбнулся мальчик, показав, что кое-что он помнит. - Да, Атос, дитя мое. А великана... - Портос. Да, я помню. - Вы помните? Каким образом, Робер? - Мне дед рассказывал о своей жизни в мушкетерах. И был еще один друг. - Да, был потом, через некоторое время, и еще один, с которым мы познакомились при интересных обстоятельствах. - Когда у вас была с ним дуэль, да? - Дуэли не было, а была драка с гвардейцами кардинала. Господин д'Артаньян спас вашего дедушку, который был до этого тяжело ранен. Наш Шарль был совсем мальчишкой тогда, - добавил Арамис, чувствуя, как слезы закипают на глазах. - Он был самым деятельным, самым сообразительным, честным и преданным другом. - А Атос? - Он был нашей совестью. Он был старшим среди нас, и во многом заменял нам отцов. Без его советов нам было бы очень плохо и одиноко в Париже. Он знал все на свете, а мы не были парижанами. - А граф де Ла Фер разве был ? - Он учился в Париже, он бывал при дворе постоянно. Ведь ваша прабабка была статс-дамой королевы Марии Медичи. Вы из очень древнего и знатного рода, Робер. - Тут Арамис счел возможным напомнить ребенку о его предках и об ответственности перед родом. - Вы никогда не должны забывать об этом. - Как жаль, что вы не были знакомы с моей матушкой, - тяжело вздохнул мальчик. - Не привелось, к моему сожалению. Я был очень занят в то время, - чуть нахмурился Арамис. О, да, он был действительно очень занят: он готовил свой неудавшийся заговор. Но он не намерен вспоминать о своей неудаче, как и не намерен думать об этой малышке Лавальер, которая принесла всем им столько горя. «Друзья, как же мне вас не хватает!» - Арамис, в который раз ощутил, как от невыплаканных слез сдавило горло.
Первые настоящие каникулы у Робера были, когда ему уже исполнилось восемь лет. Вместе с герцогом д'Аламеда, гувернером, и кучей слуг они отправились путешествовать по Испании. Робер уже неплохо держался в седле, и на равнинных и безопасных участках дороги ему разрешали прокатиться верхом на настоящей «взрослой» лошади. Свой опыт поездки с дедом, когда он едва не стал причиной несчастного случая, мальчик помнил отлично, как и слова Атоса о том, что лошадь — не игрушка. Свою резвую кобылку он сам кормил, чистил, учился надевать на нее уздечку, повторяя про себя, что должен понимать животных. Своего кота он понимал хорошо: у них установились очень трогательные отношения. И Муши и юный граф, в равной степени были самолюбивы и горды, но кот все же после ссор приходил извиняться первым. Он крутился вокруг хозяина, оплетал его своим пушистым тельцем, гладил по ногам роскошным хвостом. С лошадью было сложнее, потому что рядом с ней мальчик ощущал себя особенно маленьким и хрупким. Он никогда не оставался с лошадью наедине: рядом всегда был кто-то из взрослых: конюх или гувернер, или учитель верховой езды. Теперь, сидя верхом на гнедой лошадке, Робер ощущал себя почти взрослым; довершая его уверенный вид, на боку у него висела специально под его руку заказанная шпага, а за поясом торчал совсем настоящий миниатюрный пистолет. Арамис из окна кареты внимательно наблюдал за мальчиком, не замечая, что по губам его скользит задумчивая улыбка. Улыбка, выдававшая его привязанность к Роберу. Привязанность, на которую его, иссохшее от времени сердце, оказалось способным больше, чем хотелось бы самому прелату. Арамис боялся новой душевной боли, и отгораживался от нее всеми доступными ему способами, но не замечал, как в сердце к нему прокрадывается любовь к мальчику. То, что он делал ради памяти Атоса, становилось его насущной потребностью: оберегать и жить для юного графа. Мудрость Атоса продолжала действовать и после его смерти: вместе с опекой он дал Рене возможность познать любовь к ребенку, пусть и в старости. И дал ему возможность хоть как-то оправдать свое существование после гибели Портоса. Арамис часто возвращался в своих воспоминаниях к последней встрече друзей. После нее он больше никогда не видел Атоса и Рауля. Знал ли Атос, что их встреча последняя? Несомненно! Он обладал даром предвидения, и его просьба о Портосе — это ли не предосте - режение Арамису? Как он был самоуверен тогда и как жестоко наказал его Бог... Но Атос позаботился о прощении для грешника, оставив ему этого ребенка. Мальчик чудо, как хорош. Надо только постараться ради него пожить еще лет десять, а каждый новый день дается Арамису все труднее. Жизнь уходит из его тела: медленно просачивается по капле, оставляя после себя пустоту, которую он ничем не заполнит. Разве вот этот малыш? Арамис всегда был деятелен: и в юности, в семинарии, ему всегда хотелось чего-то большего, чем служба простого аббата. Он был честолюбив и самолюбив до детских выходок, но старался прятать даже от друзей эти черты. Теперь же, в старости, испытав все страсти любви, познав истинную дружбу и неверность женщины, испытав упоение властью, и горечь поражений, Арамис хотел только одного: привязанности этого мальчугана. На финише жизни он жаждал любви ребенка. Не было ли это его наказанием и его прощением одновременно? Путешествие по стране было хорошим поводом к тесному общению воспитанника и воспитателя. Не имевший никакого опыта по этой части, прелат часто обращался за советом к гувернеру, сопровождавшему их в поездке. Чем дальше, тем больше характер Робера ставил Рене в тупик. Подспудно Арамис ждал, что найдет в нем Атоса. Но мало что от своего знаменитого деда унаследовал внук. Арамис ничего не знал о графе до того момента, как случилась история с Миледи. Не знал о его детстве, о его юности ничего, кроме того, какое положение занимала семья Атоса: Атос был скрытен. Арамис тешил себя мыслями, что граф де Ла Фер был тоже в детстве капризен, вспыльчив, возможно непостоянен в своих привязанностях. Потом понимал, что Атос не мог быть таким, и приписывал эти черты, проявившиеся у юного графа, наследству от де Шеврез, потому что иначе просто становился в тупик перед фактами: Робер чем дальше, тем больше утрачивал сходство с характерами отца и деда. Арамис бессилен был что-то сделать: словно оторвавшись от своих корней, от Франции, Робер начал впитывать в себя знойную Испанию. Путешествие еще больше позволило ему ощутить, как близка стала ему новая родина. Арамис, проживший вне Франции немало лет, никогда не впускал в свое сердце другие страны: в глубине своего «я» он свято хранил верность своей прекрасной родине даже тогда, когда все вокруг числили его испанцем или итальянцем. Робер, когда ему напоминали, что он французский дворянин и граф, строил недовольную рожицу: «Если я француз, почему я должен жить не в своем замке, а у вас, отец Рене?» Арамис становился в тупик перед этим вопросом; обманывать ребенка он не хотел, а правду тому знать было рано. Однажды вечером, когда ветер с моря приносит запах водорослей и разогретых за день померанцевых рощ, Робер спросил, глядя мимо Арамиса, - Я очень богат, отец Рене? - Очень, - ответил Арамис. - А возможно ли продать мои владения во Франции и купить на эти деньги что-либо в Испании? - Возможно, - нехотя ответил прелат, - но часть владений и ваш титул тогда вернутся в королевскую казну. Но дело даже не в этом: Ла Фер сотни лет принадлежал вашему роду и вашему деду, если бы он был жив, горько было бы сознавать... - Я не хочу возвращаться во Францию! - твердо сказал мальчик. - Никогда! - Тогда я подумаю, что я могу для вас сделать, сын мой, - прошептал герцог. - Но почему? Ваше решение еще может измениться со временем, но ваши владения уже никогда не вернутся к вам. - Вы мне сказали «сын мой». Я хочу, чтобы вы усыновили меня, отец Рене. Я хочу любить вас, как любят отца, а не просто духовного наставника. Мои настоящие родители остались в прошлом там, во Франции, я уже почти не помню их. А вы здесь, всегда рядом со мной. Вы заботитесь обо мне, вы всегда готовы защитить меня или объяснить мне что-то, что я не знаю. Вы для меня самый мой близкий человек. И вы — испанец. Я люблю вас, господин герцог и хочу, как и вы, тоже быть испанцем. - Но я не испанец, - тихо прошептал Арамис. - Я — француз. - Нет, вы испанец, - настаивал на своем мальчик. - Вы — испанец, и вы — герцог д'Аламеда. А то, что было раньше — это не важно. - - Важно то, что сейчас вы живете в Испании, вы — подданный его католического величества. Я тоже хочу принести клятву верности королю Испании. - Франция и Испания — почти враги, граф, - предостерегающий тон Арамиса не произвел впечатления. - Что мне Франция, если ее король не любит меня, - воскликнул Робер, и слова его заставили вздрогнуть Арамиса. - Почему вы решили, что король Людовик не любит вас? - Мне так сказали, - потупился Робер - Кто вам посмел сказать такое, мой друг? - Я не отвечу вам, монсиньор, потому что мне тогда никто ничего не будет рассказывать, - упрямо заявил ребенок. «Надо проверить всех людей!» - подумал в тревоге прелат.
Отправлено: 17.01.15 10:27. Заголовок: Немало воды утекло ..
Немало воды утекло после этого разговора. Арамис так и не смог найти, кто доносит до ушей воспитанника нежелательные сведения. Доверенные люди регулярно докладывали герцогу д'Аламеда, как управляются поместья графа. Судя по немалым поступлениям из Франции, управляющие поместьями если и клали себе что-то в карман, это не превышало разумных пределов. Арамис убедил Робера, что для него же лучше будет, если он не станет спешить с продажей замков. Рене страшила мысль, что в Пьерфоне или Брасье будут хозяйничать ставленники Людовика. Не меньше пугала и мысль, что Ла Фер и Бражелон станут местом обитания каких-то неизвестных прощелыг, выскочек, обласканных рукой короля. Больно было думать, что две мраморные плиты у старой часовни зарастут травой, и никто никогда не узнает, кто покоится под ними. Если бы он мог вернуться во Францию навсегда, он не думал бы ни минуты. Но все было в прошлом, и теперешняя его жизнь не отпустит и его. Если бы Робер захотел жить во Франции, Арамис все бы сделал для него, может быть, даже все здесь бросил и уехал с ним. Или, отпустив мальчика домой, завещал бы похоронить себя где-то неподалеку от Атоса и Рауля. Но даже о такой милости для себя он уже не должен мечтать: Робер вне себя, если ему начинают говорить о Франции. Юный граф в обстановке испанского двора проявлял себя как настоящий вельможа: он был спесив, он никому не давал сомневаться в своей принадлежности к лучшим домам Франции и не раз уже хватался за шпагу. Он получил блестящее образование: Арамис постарался сделать его настоящим книгочеем, он владел как древними, так и современными языками в совершенстве, и весьма увлекался теологией. Отец Рене поощрял эти занятия, с увлечением спорил со своим воспитанником, растолковывая ему труды отцов Церкви, и поражаясь не только острому уму графа, но и его умению переворачивать с головы на ноги многие догматы. С Робером было трудно спорить, он, когда его припирали аргументами к стенке, раздражался и прекращал спор. И это тоже было так не похоже на Атоса, что Арамис растеряно умолкал. Робер вступал в пору совершеннолетия, а значит, и в прямое владение наследством. Вопрос о родителях все больше волновал его, но к Арамису он больше за сведениями не обращался. Герцог также заметил, что воспитанник стал как-то избегать его. У него были друзья при дворе, в средствах он не нуждался, но Арамису в голову не могло прийти, что Робер использует часть денег на то, чтобы собрать сведения о своих предках. Подозрительный и проницательный прелат дал маху: его воспитанник послал своего доверенного человека во Францию с целью узнать, кто была его мать. Прошло не так много времени, чтобы история замужества и соблазнения Луизы де Лавальер спряталась в складках мантии Истории. Посланец вернулся очень быстро и с такими сведениями, что весь мир графа вывернулся наизнанку. Он, гордый потомок Куси, воспитанный при Кастильском дворе, тщательно оберегавший свою честь, и не подвергавший сомнению чистоту своего рода, оказался сыном полубастарда и королевской наложницы! Если об этом узнают, он станет объектом насмешек для всей Европы! Первой мыслью Робера было: все это ложь! Но привезенные документы (один Дьявол знал, где и как сумел их раздобыть его посланец) доказывали с железной неопровержимостью: на Робере клеймо незаконности. Пусть его дед совершил невероятное, узаконив своего сына во всех правах, но Рауль де Бражелон все перечеркнул, женившись на женщине, которая запятнала потом себя изменой. Может, и он тоже незаконный сын? Все эти мысли бурлили у него в голове, заставляли метаться по дому. Требовали ответа. Ответ был только у одного человека — у герцога д'Аламеда.
Бедный юноша, истерзанный неуверенностью, гневом, обидой на родителей, предстал перед Арамисом как призрак Возмездия. Он напугал его своим пылающим взором, дрожащими руками, и бессвязной речью. Немалого труда стоило выяснить, что же довело Робера до такого состояния, но Арамису пришлось признать: он упустил что-то очень важное в характере воспитанника. Для близкого человека у Робера нашлись только упреки в неискренности. - Вы обманывали меня с первой минуты, отец Рене. Вы придумали мне прошлое, чтобы я мог гордится собой, но вы прекрасно знали, каково мое положение, и какое пятно лежит на моем рождении. - Но на вашем рождении нет никакого пятна, - Арамис ударил кулаком по столу, чтобы хоть как-то прекратить поток лишенных смысла упреков. - Мальчик мой, в рождены в законном браке, и никто не посмеет вас упрекнуть хоть в чем-то. - А мой отец? Он-то был полубастардом, в его сторону не раз летели упреки и подозрения, что мать его немыслимо кто: какая-нибудь белошвейка или смазливая дочка кухарки. - Ну, знаете ли... - Арамис задохнулся от возмущения. Справедливость требовала, чтобы хоть теперь, когда все быльем поросло, внук узнал правду. Ничьей репутации это теперь не повредит. - Ваша бабка — Роан де Монбазон, молодой человек. Сама герцогиня де Шеврез! - Герцогиня де Шеврез? - Робер , совершенно ошеломленный этой новостью, приоткрыв рот уставился на Арамиса. - Так я еще и Роан? - Вас это удовлетворяет? - Но мой дед, как он мог? - Это не мои тайны, граф. Я не знаю ничего об этой стороне жизни графа де Ла Фер. Но я знаю, что он был порядочнейшим человеком, и даже сыну не раскрыл тайну его рождения. - А вам? Откуда вы об этом узнали?- не отступал Робер. Арамис опустил голову. - Он сам мне об этом сказал. - Вы считаете, что это было порядочно? - Это было необходимо, дитя мое. Нам надо было разобраться с этим, если мы хотели остаться друзьями. - Вы хотите сказать, что вы любили одну и ту же женщину, господин герцог? - неуверенно пробормотал Робер. - Вы считаете это невозможным? - грустно улыбнулся Арамис. - Ваша бабушка была одной из прелестнейших женщин Франции. - И, если слухи верны - одной из самых ветреных. Вы не находите, отец Рене, что иметь в качестве бабушки великосветскую ...куртизанку, а в качестве матери - падшую женщину, в качестве деда - потомка Куси, а в качестве отца - полубастарда : это не слишком много для их внука? Я принял решение: я покидаю этот подлый и развращенный мир! - Покидаете? - Арамис замер на месте. - Что вы имеете в виду? - Я приму постриг! - Вы подумали хорошо? - герцогу д'Аламеда показалось, что под ним не удобное громоздкое кресло, а палуба корабля в бурю. - Отец Рене, я пришел к вам с обдуманным решением. Этот мир не для меня — в нем слишком много обмана, страстей, подлости и уверток. У меня нет сил бороться с ним, я страшусь насмешек, я не хочу известности и обязательств перед таким миром. Если я останусь в миру, я должен буду жениться, думать о миллионе всяких ненужных вещей, о том, не обманывает ли меня жена, моих ли детей носит она под сердцем. Я не чувствую себя в силах жить с этим всем. Мне милее тишина келий, научные беседы с отцами церкви, звон колокола, призывающий на молитву. - Я никогда не считал вас трусом, граф, - медленно выдохнул слова Арамис. - Но ваш поступок сочтут трусостью. - Кто? Те люди, которым только и остается, что злословить обо мне? Нет, я предпочитаю удалиться от всего этого, я готов посвятить себя Богу так же, как это сделали вы, отец Рене. Арамис опустил голову в глубокой задумчивости, не замечая, с каким выражением любви и печали не спускает с него глаз граф. «А что я скажу Атосу!», - думал в это время прелат. - «Что я не сумел ничего объяснить этому ребенку, что оказался бездарным наставником и все погубил? Атос не простит мне это никогда, я сам не посмею взглянуть ему в глаза, когда придет мой час. Все кончено для рода графов де Ла Фер.» Внезапно его посетила мысль, давшая ему надежду. - Робер, вы должны пообещать мне, что не станете спешить с пострижением. У вас есть время, вы можете жить, удалившись от мира, как послушник в любом из монастырей. Если вы почувствуете, что это ваш путь, я не стану вас отговаривать. Но обещайте мне не спешить. На том и порешили. Робер поступил послушником в один из иезуитских монастырей, где за ним наблюдали неусыпные очи братьев Ордена. В случае же его пострижения все состояние графа отходило в пользу монастыря.
В ноябре 1681 года престарелый герцог д'Аламеда получил письмо, в котором его извещали, что его воспитанник не сможет приступить к обряду пострижения, так как очень слаб и тяжело болен. Для Арамиса это было неожиданностью: Робер писал ему регулярно и ничем не выказывал своего недуга. Арамис сделал то, что сделал бы на его месте любой любящий человек: он помчался к Роберу. Он успел вовремя, чтобы принять исповедь юноши и закрыть ему глаза. Робер скончался от скоротечной чахотки, которой заразился, ухаживая за таким же послушником, как он сам. Они жили в одной келье, а болезнь эта такова, что ищет своих жертв среди молодых и не щадит свои жертвы. Робер оставил завещание: все свои владения он возвращал французской короне, дабы искупить грехи своего рода. Арамис прожил еще девять лет. Последние годы он отошел от всех дел, большую часть времени просиживая в кресле у окна или созерцая пейзаж с террасы дворца. Мысли его были далеко: во Франции. День за днем проживал он свою жизнь, стараясь не задумываться о горьких ее страницах, и с наслаждением смакуя счастливые дни любви и дружбы. Постепенно Робер стал в его воспоминаниях сливаться с Раулем, и престарелый князь церкви уже не мог бы четко определить, кто из них был его воспитанником. И только стыд, что он не исполнил данное другу слово не давал ему спать по ночам. Последними словами д'Эрбле был девиз их дружбы «Все за одного- один за всех!»
Отправлено: 17.01.15 16:17. Заголовок: Спасибо за обоснован..
Спасибо за обоснование, Стелла. НО 1. не "ложили в свой карман", а "клали". 2. очень нравится, что характер Робера отличен от характера отца и деда. И различие в цвете волос это подчеркивает. И желание стать испанцем, отринув все прошлое - тоже. Естественно для него так резко кинуться в монастырь. Но сколько он там продержался? Два года. Очень большая разница в обращении при дворе и при монастыре. Уход за больными - тяжел и неприятен. Неужно в Робере столько терпения и смирения нашлось 3. Вы снова заставляете меня жалеть Арамиса...
Отправлено: 17.01.15 17:09. Заголовок: Диана , спасибо что ..
Диана , спасибо что заметили ошибку. Я думаю, радикально изменив свою жизнь Робер мог заставить себя делать то, до чего никогда бы не додумался в светской жизни. Послушническая работа предусматривает не просто проживание в монастыре. Когда-то я где-то читала( кажется у "НЕсвятого Рене), что семинаристы помогали в Отель де Дье ухаживать за недужными. Робер себя готовил к кротости , послушанию и самоотдаче во славу Господа. Готовил, но вот сумел бы прожить так до старости - не уверена. Мне кажется, он все равно не смог бы так жить годами. А Арамиса мне и самой стало жаль! Я караю его . Хотя, Дюма своим, не определившимся для него концом, оставил простор для фантазии. Даже мрачной.
Отправлено: 17.01.15 17:39. Заголовок: Да! А чего вдруг он ..
Да! А чего вдруг он решил искупать перед французской короной грехи своего рода? Лавальер стала виновна перед Людовиком, или Атос с Раулем? Что-то совсем с ног на голову.\
Отправлено: 17.01.15 17:53. Заголовок: Диана , вы думаете, ..
Диана , вы думаете, что это искупление грехов на деле перед короной? Мне кажется, он просто в юношеских метаниях и характер неустойчивый. Ему как-то хочется прервать свою связь с тем, что было за предками. Неустойчивый характер. Мне не хотелось сильно углубляться: не умею писать про детей, не чувствую психологии ребенка так, чтобы это выглядело убедительно.
Отправлено: 17.01.15 18:28. Заголовок: Факт. Хотя, есть у м..
Факт. Хотя, есть у меня подозрения, что я одна заметила вашу неубедительность. За портреты Робера и ожившего хоть насколько-то Арамиса (у Дюма после смерти Портоса он живой труп, даже говорит о себе в прошедшем времени) - СПАСИБО!
Отправлено: 17.01.15 19:50. Заголовок: А Робер, кажется, ун..
А Робер, кажется, унаследовал неусидчивый нрав Роанов. Мне тоже очень понравилось, что это герой со своим собственным характером. И еще спасибо за кота. Оффтоп: Мой тоже первым приходит мириться. :)
Отправлено: 18.01.15 00:22. Заголовок: Кот мне тоже понрави..
Кот мне тоже понравился. И Робер выглядит человеком, индивидуальностью, а не макетом, как порой бывает. Диана, вы, пожалуй, не одна. Мне тоже не хватило обоснованности, большей аргументации чувств что ли. Ещё, лично мне, кажется странным, что Арамис, тонкий психолог и человек со знанием жизни, не смог понять внутренний мир Робера и оказать поддержку в такой непростой период в жизни молодого человека.
Отправлено: 18.01.15 07:50. Заголовок: Орхидея , Арамис не ..
Орхидея , Арамис не мог уловить Робера, потому что подспудно искал в нем Атоса. Он искал связь, а ее , по сути, и не было. И опыта у него не было с детьми. У Атоса тоже не было, но он всего себя посвятил Раулю, мальчик был ЕГО во всем почти, старался подражать графу. Арамис не мог раствориться в Робере, это не в его натуре. И - просмотрел. К тому же у него были и свои дела- Арамис не умел без политики.
Отправлено: 18.01.15 09:52. Заголовок: Я тоже думала над мо..
Я тоже думала над мотивировкой поступков Робера и вспомнила, что Рошфор у Куртиля ведет себя подобным образом. Выжив (когда лекари от него уже отказались), граф со всем пылом обращается к религии. А затем, вывихнув руку (Рошфор умеет попадать в нелепые ситуации) и видя, что религия ему не помогает, так же легко возвращается к прежнему образу жизни. Мне это очень напоминает ситуацию из "Тома Сойера": после эпидемии в городке началось религиозное пробуждение, а потом, переболев второй раз, мальчишки снова воровали дыни. Рошфор точно так же и о самоубийстве четыре раза думает - и, к счастью, ни разу не доводит дело до конца.
И сам Арамис в юности поступает похоже: Ах, она меня не любит, мир - это склеп, друзья - это призраки.- Ах, она по-прежнему любит меня, я задыхаюсь от счастья!
Мне кажется то же самое происходит и с Робером. Сегодня - моя мать королевская любовница, мой отец - полубастард, на мне клеймо незаконногорожденного, "мир - это склеп" (с), все, я ухожу в монастырь. А завтра, проживи он дольше, юноша бы разочаровался в монашеской жизни и вернулся бы в мир. Это, имхо, просто особенность характера.
Отправлено: 18.01.15 15:20. Заголовок: В принципе, насчет о..
В принципе, насчет опыта общения с детьми ещё можно поспорить. jude привела аналогию с поведением самого Арамиса, не реалистично, что он не смог разобраться в его характере. Повторюсь, он тонкий психолог и знает людей. Не был бы он ловким дипломатом, если бы не видел нутро человека.
Отправлено: 18.01.15 19:28. Заголовок: Орхидея , увидеть ну..
Орхидея , увидеть нутро сложившейся личности - это одно. Понять, что происходит с ребенком. потом юношей в начале взросления- это надо быть педагогом от бога. У Дюма нигде не сказано, что Арамис был наставником молодежи. Он мог бы наставлять тех лицемеров, что стремятся в политику: тут он был Маэстро. А вот детьми заниматься - это совсем другое. даже Атос, который своего сына знал, как он думал, лучше себя, не ожидал такого поворота от него. считал, что все это не страсть, а привычка. Так что с Робером Арамис просто не проморгал- он не понял. У Атоса просто не было выхода - Арамис был единственным, кто бы нашел возможность воспитывать мальчика, как должно ему по рождению. И именно он мог ввести его в те сферы, которые ему подходили. Ни Портос. при всем его добродушии и его щедрости, ни дАртаньян, при всей его храбрости, порядочности и прочим добродетелям этого бы сделать не смогли.
Отправлено: 19.01.15 01:27. Заголовок: stella, а мне вот ка..
stella, а мне вот как раз кажется, что гасконец, при другом сюжете, справился бы успешней Арамиса (вы же знаете, в чью сторону я буду гнуть ). Но здесь действительно могло бы быть и так: военный, у которого всю жизнь не было детей, мог бы найти и общий язык и подход к внуку Атоса. Стретегией и тактикой, скажем так. А Арамис со своей политикой, которой он и на старости лет занимался бы и в Испании (ну кредо у него такое! без этого он никак и никуда) запросто и проглядел. С ним как раз все ясно!
Никуся, я-то отлично знаю ваши приоритеты!)) Потому и говорю, что будь дАртаньян рядом( как бывало с Раулем).... но он был далеко. А потом его вообще не стало.
Отправлено: 19.01.15 19:27. Заголовок: Nika , может. меня и..
Nika , может. меня и сподвигнет. В виде стеба. ( потому что еще немного и меня, после споров у соседей о Рауле и Атосе ) вообще будет воротить от виконта.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 30
Права: смайлы да, картинки да, шрифты нет, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
Но тогда и здесь нет повода употреблять наше отечественное понятие. 
"Соскучился за вами" - так по-одесски. :) Простите, пожалуйста, что обращаю на это внимание. Эта мелочь нисколько не портит повествование. Еще раз спасибо. 
Мог бы и пожить молодой человек. 
С Атосом, например. 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума